Обыкновенная семейная сцена - Максим Юрьевич Шелехов
Начну с того, что супруга моя с Галиной Олеговной в ту новогоднюю ночь таки подружились. Опять же, удивляться тут нечему, я уже говорил, что «язвочка» на людях никогда свое жало не обнажала, представлялась любезной и обходительной, ну а затворнице той с непривычки, понятное дело, любой человек не с экрана ее старенького телевизора никем иным и не мог показаться, кроме как, каким-нибудь исполином. Что же касается нас с Вадимом Эдуардовичем – не заладилось; распространяться не стану, просто, как ни с той ноги человек встал, да и я, может быть, не сумел должным образом себя повести. А что оно такое: должный образ, – это уже вопрос пятый и нам им заниматься некогда. Тем не менее, Новый Год мы тот кое-как высидели – в уступку нашим «дорогим и ненаглядным». Ну, а что далее? Прошло два дня, и я в последний раз видел Вадима Эдуардовича – конечно, в нашем подвале. Он тогда опоздал, чего с ним ранее никогда не случалось; вошел и – ни с кем не здороваясь, сразу к старику. Пошептались они со стариком о чем-то, не долго, одну лишь минутку; старик Щепочкину клочок бумажный, то ли с номерочком, то ли с адреском каким вручил и все – поминай, как звали; с того дня нашего Германна и след простыл. Дражайшая же моя с Галиной Олеговной, не смотря ни на что, положили сношений не прерывать, и с момента зарождения их дружбы, то есть с того самого новогоднего празднества, хоть раз на месяц, но, непременно, виделись. И вот в каком виде, и какого рода информация о житье-бытье семьи Щепочкиных до меня доходила.
По первой так было. Возвращалась ненаглядная моя с гостей, то есть от подруги своей новоиспеченной Щепочкиной Галины (Вадима Эдуардовича она никогда дома не заставала, все его где-то «по делам» носило), – возвращалась и тут же, с порога, давай мне выкладывать, что оно у них, да и как.
–Ничего, говорила, живут Щепочкины, не тужат (еще бы тужить, с таким-то кушем за пазухой). Говорила, что по долгам они, конечно же, рассчитались. (Оказалось, наш Германн накануне своего фееричного выигрыша порядочно назанимался, и у весьма серьезных персон – а все, чтобы в тот знаменательный для себя день иметь возможность сыграть по-крупному: вот ведь характер!)
–Вадим работу бросил окончательно, – продолжала дражайшая моя тешить мое любопытство. – Теперь одна игра… Что же до Галюськи – она все то же: дикарка неисправимая; я ее насилу из дома выманила. Говорю ей, новые сапожки, шуба норковая, платьица на выбор, – ну для того ли тебя муж балует, чтобы ты все это богатство в шкафу под нафталином хранила? Говорю ей, а ну марш одеваться! в ресторан пойдем. Согласилась. По пути мы еще к мастерицам в цирюльню зашли, такую конфетку из Галюськи сочинили; а она, чудачка, после, в ресторане сидит, как на иголках, робеет вся, будто кем-то пристыженная.
И так весело все это женушка моя мне передавала; видно было, и сама она развлекалась рассказом своим. Ей весело и мне заодно безмятежно, ведь, знамо дело и как одна тривиальная мыслишка гласит, спокойствие мужчины напрямую от настроения подруги жизни его зависит. Эх, подруга, подруга, – вздыхает Пряников шаловливо, – ведь бывали же и с язвочкой у меня умиротворенные минутки жизни… Но время быстроходная река, – продолжает Дмитрий Сергеевич встрепенувшись, – проходит один лишь месяцок и – ненаглядная моя возвращается с гостей, от Щепочкиной Галюси, уже в совершенно ином расположении духа: возвращается сущей Мегерой, и давай меня орошать своей ядовитой слизью.
–А ты все лежишь, лежебок, – язвит она мне, – жирок завязываешь? А то, что жена нищенствует, тебя не интересует? То, что жене твоей уже подаяния подносят, тебя не занимает, да? Да? – кричит; а я и ума не приложу, за какие прегрешения мне все это на этот раз, и какая муха «радость» мою укусила.
–Да чего же ты, голубушка, в самом деле, – обращаюсь я к гюрзе своей нежно, потому как, когда она в таком настроение бывала, с ней выгоднее всего было обходиться ласковее. – Да неужели тебе, ясочка моя, кушать нечего? – трепещу я.
–А тебе лишь бы брюхо набить, – вспыхивает она окончательно, – только о том и все мысли твои! А то, что несчастная супруга твоя третью зиму в одном и том же пальто, это тебе нипочем, на это ты глаза свои бесстыжие закрываешь, да? Да? Сам опустился ниже плинтуса, – делает она мне замечание, – ходишь как сирота рязанская в полушубке до дыр затертом, так и меня за собой на дно тянешь, к клоаку приучаешь, не дождешься! Уйду от тебя, уйду! – кричит.
Я ей:
–Маточка, родненькая, – унижаюсь совсем, чуть ли в ножки не кланяюсь, – кто же тебя надоумил, дружочек, кто же тебя навострил сегодня-то так? – спрашиваю. – Ведь ты к Галюске ходила блаженненькой, – говорю. Тут-то моя вампирша как сверкнет очами; у меня от этого ее взгляда так даже кровь похолодела, – умела, ох умела ненаглядная моя этак по-особенному взглянуть, так, что мурашки на кожу мигом вскакивали, – сразу понял я, что на больное, к несчастью своему, случилось надавить.
–Так вот она-то, блаженненькая, она-то, юродивая, с барского плечика мне шубку-то свою и отпустила! – открывает мне дражайшая моя причину своей взвинченности. – Нет, ты только послушай, – блеет она мне, – выслушай, что пела твоя блаженненькая, и что мне пришлось по твоей милости вынести. «Подружка моя единственная, – обращается Галюська твоя своим вечно плачущим голосом, – слышишь, как обращается? ой, как я этот ее голосок ненавижу! – Возьми, говорит, мою шубку себе; мне эта шубка, говорит, совсем не нужна». А я ей, дура, только пред тем пожаловалась на тебя, и на твое ко мне бессовестное отношение. А разве могла не пожаловаться! – вдруг вспыхивает Мегера моя, будто я укорить ей в чем-либо
