Вариации для темной струны - Ладислав Фукс
Тут же ворота замка раскрылись, и в воротах сверкнула черно-золотая конусообразная шапка и винтообразный конец высокой серебряной палки. В торжественном черно-желтом облачении в воротах возвышалась фигура крупного высокого человека с худым лицом, он, видимо, должен был приветствовать дедушку и сопроводить его дальше. Воины тронули коней, экипаж отъехал, и перед воротами освободилось место, чтобы к нам могли присоединиться дамы из колясок. Мать стала рядом с Гини, на шаг дальше своего брата, а я, хотя это и не полагалось, оглянулся. За нами опять стояла костлявая. Снова она была у меня за спиной, как в зале. Она подняла лорнет к глазам, и тень и тишина окутали весь двор, замок, и черно-золотую шапку, и серебряную палку в воротах. Но костлявая на этот раз была мне безразлична, даже со своим лорнетом. В двух шагах от нас возле крыла замка стоял черный конь, а в седле в доспехах возвышался генерал.
Дедушка немного постоял перед воротами, перед черно-золотой шапкой и серебряной палкой, перед высоким человеком с худым лицом, они обменялись приветствиями друг с другом, потом шапка и палка повернулись, вошли в ворота, а дедушка, казалось, на минуту заколебался. Посмотрел на своих адъютантов, будто спрашивая, что он должен дальше делать, посмотрел вокруг, а потом занес правую ногу, как это делал белоглавый Шемик, я сразу вдруг вбежал внутрь, вслед за шапкой и палкой. Над толпой прошел шум, и я услышал, как костлявая сзади меня зашипела. К кому это относилось? Ко мне? Мне показалось, что, скорей всего, к дедушке… Пока мы входили в замок вслед за дедушкой, прошло не больше минуты, но этого было достаточно, чтобы я услышал то, что до сих пор ускользало от моего внимания. Под куполом звонили колокола. От их тяжелых ударов колыхались ветви и вздрагивали листья, удары были такими сильными и протяжными, что разливались по всему краю, по близлежащим долинам, распространяясь далеко на юг к белым вершинам Альп, звон их был слышен на дороге, по которой мы шли, а я услыхал их только теперь, за ту короткую минуту, пока мы входили в замок вслед за дедушкой. А когда мы оказались внутри, колокола затихли. Затихли в рокочущем смерче, который разразился высоко над нами под колеблющимся сводом, затихли в смерче органов, но все это было еще ничего… Мне казалось, что это сон, что я сплю, что это мираж, а это была действительность. Такая же действительность, как аудиенция в мраморном зале. Дедушка, который вступил в главное помещение чуть раньше, чем мы, стоял с адъютантами в центре у одной из высоких свечей, которых здесь было без счета, и пытался зажечь ее, фитиль не хотел загораться. Когда он увидел, что мы уже здесь, то поднял голову, адъютанты отпрянули и вытащили из ножен сабли, дедушка не мог двинуться, и ему ничего не оставалось, как остаться там, где он был, — около свечей. Но в этот момент, к счастью, она загорелась и он на нас лукаво глянул, быстро отошел на свое место и сделал вид, что ничего но произошло. Я машинально посмотрел на пол. Там не было мягкой красной дорожки, как на лестнице, ведущей в зал, а был темный, холодный, суровый камень, здесь уж виноваты были не наши приглушенные шаги, а виновата свеча… Тут вошли люди — и из колясок и те, что шли с процессией, органы над ними затихли, и свод перестал дрожать, я догадался, что наступило время, когда дедушка произнесет торжественную речь. Ему все же пришлось сделать несколько шагов к своду, под которым блестели конусы черно-золотых шапок и серебряные палки, ему пришлось отойти к полукруглой, озаренной свечами нише, перед которой стояла лесенка, и на эту лесенку, если он хотел говорить, он должен был подняться. Тут к нему подскочили адъютанты, он на минуту отвернулся от нас и пошел к лесенке. Когда он поднялся на лесенку и опять повернулся к нам, мне показалось, что его голубой мундир с золотом и пурпуровым воротником вдруг поблек, а на шее появился белый воротник с галстуком, будто за то мгновение, что он отвернулся от нас, он быстро переоделся в другое платье. Конечно, это мог быть оптический обман от сияющих в подсвечниках свечей в нише за его спиной, но, собственно, это значения не имело. Все с напряжением ждали, что он скажет… Сзади меня что-то хрустнуло — вроде бы у костлявой упал лорнет или корона свалилась с головы, — и мне пришлось опять обернуться. Она усмехнулась и стрельнула глазами на дедушку и на лесенку. Дедушка потрогал рукой галстук и начал говорить…
Он сказал, что уходит один из самых старых и самых заслуженных генералов Его Величества. Что Его Величество оказало ему высокую честь и наградило высшими знаками отличия за храбрость и мудрость, двумя высшими древними почетными орденами. Что это был хороший и благородный человек. Все будут о нем вспоминать с уважением и любовью, его память будет вечно жива.
Сегодня мы видим, что над государством собираются тучи, тучи несчастья, унижения и, не дай бог, войны. Войны, которой он всем своим благородным сердцем всегда препятствовал и противился, но которой он всегда смотрел открыто в лицо с оружием в руках, если она приходила. Он пожелал, чтобы все, кто остается, были храбрыми и мудрыми. Как тогда у Фоссальто, Монто Альтиссимы и Досс Альто… Отец стоял со склоненной головой, необычайно учтивый и серьезный, но мне показалось, что до сих пор он слушал вполуха. Он поднял голову только тогда, когда дедушка стал говорить о тучах и о военной угрозе, а потом обо мне. За нами снова хрустнуло, будто у костлявой снова упал лорнет или съехала с головы ее корона, — видимо, когда дедушка заговорил о тучах, о военной угрозе и обо мне, она склонила голову и стала слушать вполуха… Дедушка сказал, чтобы я никогда не поддавался страху, ничего не боялся и никогда не уступал насилию… Чтобы с уверенностью смотрел в свое будущее, строил с помощью своего «конструктора» и не простужался. Никогда не лежал на сырой земле или на мокрой траве, потому что в нашем роде существует болезнь почек. И коротко упомянул о пчелах и о воске.
Потом к дедушке подбежали адъютанты и он сошел с лестницы. С его шеи исчез белый воротничок и галстук, его мундир опять стал голубым, а воротник опять засиял пурпуром и
