Девушка из Дании - Дэвид Эберсхоф
На гвоздике возле дымохода висел бабушкин фартук с завязками из волокна пушицы[11]. Ханс принес его Эйнару и аккуратно повязал на поясе, потом коснулся его затылка, словно у Эйнара были длинные волосы и он хотел их откинуть.
– Никогда не играл в эту игру? – обжег ухо Эйнара мягкий шепот, пальцы с обгрызенными ногтями скользнули вдоль шеи.
Ханс туже затянул завязки фартука, так что Эйнару пришлось втянуть живот, и в тот самый момент, когда он изумленно и благодарно вдохнул, наполнив легкие воздухом, в кухню, шаркая, вошел отец. Глаза его были вытаращены, открытый рот напоминал большую букву «О». Фартук упал к ногам Эйнара.
– А ну отойди от него! – Отец замахнулся на Ханса палкой.
Хлопнула дверь, и кухня сразу стала темной и тесной. Эйнар слышал, как чавкает грязь под башмаками Ханса, удаляющегося в сторону болота. Слышал свистящие хрипы в груди отца и плоский звук, с которым отцовский кулак врезался в его скулу. А потом на другом конце болота, над лужицами с головастиками и зеленым полем сфагнума, в дневном воздухе поплыл голос Ханса, напевавшего короткую песенку:
– Жил да был на болоте один старичок, А с ним вместе – щенок да красавец сынок.Глава четвертая
Свой восемнадцатый день рождения Грета провела на палубе «Принцессы Дагмар», мрачно стоя у леера. В Калифорнию она не возвращалась с того лета, когда случилась история с развозчиком мяса. Воспоминания о беленом кирпичном доме на холме с видом на Арройо-Секо, орлиную обитель, о горном хребте Сан-Габриэль и его лиловеющих на закате вершинах наполняли ее сожалением. Грета знала – мать захочет, чтобы она свела компанию с дочерями друзей: Генриеттой, чьей семье принадлежали нефтяные месторождения на побережье в Эль-Сегундо; Маргарет, дочкой владельца газеты; Дотти-Энн, наследницей самого большого ранчо в Калифорнии – куска земли к югу от Лос-Анджелеса площадью не меньше всей Дании. Родители Греты рассчитывали, что она будет вести себя как одна из этих девушек, точно она никуда не уезжала, точно она должна превратиться в ту молодую калифорнийку, стать которой ей предназначено от рождения: элегантной, образованной, умеющей ездить верхом и держать язык за зубами.
В охотничьем клубе «Долина» ежегодно проходил Рождественский бал дебютанток: по широкой лестнице в зал торжественно спускались юные девы в белых кисейных платьях, с цветками белой пуансеттии в волосах.
– Как удачно, что мы возвращаемся в Пасадену как раз к твоему первому выходу в свет, – чуть ли не каждый день кудахтала мать на палубе «Принцессы Дагмар». – Хвала Господу за немцев!
В комнате Греты в доме на холме имелось арочное окно, выходившее на заднюю лужайку и кусты роз – от осенней жары их нежные лепестки завернулись и побурели. Несмотря на хорошее освещение, для занятий живописью комната была слишком мала. Уже через два дня Грета почувствовала себя в жуткой тесноте, словно весь дом с тремя этажами спален и горничными-японками, громыхавшими на черной лестнице деревянными сандалиями-гэта, душил ее воображение.
– Мама, мне срочно нужно вернуться в Данию, и лучше бы прямо завтра! Тут на меня все давит, – пожаловалась она. – Может, вам с Карлайлом здесь и хорошо, а у меня ничего не выходит. Я будто забыла, как держать в руках кисть.
– Грета, дорогая, эта невозможно, – возразила мать, занятая мыслями о превращении конюшни в гараж. – Как вообще Калифорния может на кого-то давить? Особенно в сравнении с крохотной Данией!
Грета согласилась, что это странно, и все же она испытывала именно такие ощущения.
Отец прислал ей статистический отчет по Дании, опубликованный Королевскими научными обществами по учету и контролю. Грета провела за ним целую неделю, с тоской и жалостью к себе изучая таблицы и графики: в прошлом году в Дании насчитывалось 1 467 000 свиней и 726 000 овец. Кур – 12 000 000. Грета смотрела на цифры, а потом переводила взгляд на полукруглое окно и запоминала статистику, уверенная, что эти данные пригодятся ей в ближайшее время, хотя зачем именно, сказать бы не смогла. И она опять приставала к матери:
– Ну можно мне вернуться? Чихать я хотела на немцев!
Она в одиночестве приходила к каналу Арройо-Секо и брела вдоль сухого русла реки, над которым в поисках воды носились зуйки. Осенью всё живое в канале сгорало: длинные стебли шалфея, кустики горчицы, пустынная лаванда и тифониум – на их месте торчали одни лишь жесткие бурые остовы; у жостера, гетеромелеса, бузины и сумаха полностью пересохли ветви. Воздух в Калифорнии был таким раскаленным, что у Греты трескалась кожа; шагая вдоль песчаного русла, она почти физически чувствовала, как лопаются и начинают кровить мельчайшие сосуды в носу. Из-под ног у нее шмыгнул суслик, почуяв кружащего в небе ястреба; похрустывала на ветру сухая листва дуба. Грета вспоминала узкие улочки Копенгагена, где сгорбленные здания нависали над мостовой, словно старик, опасливо застывший у оживленной
