KGBT+ (КГБТ+) (с разделением на главы) - Виктор Олегович Пелевин

Махаяна учит нас ставить выше всего благо других.

Освободить человечество… Кто в двадцатом веке не думал о подобном? Вникая в риторику революционных вождей и европейских политиков, я представлял себе источник мирового зла в фантастических и мрачных образах – наполовину людей, наполовину демонов ада. Я думал, что достойной участью было бы пожертвовать собой, чтобы найти и вырезать эту опухоль. Поразить ее сверкающим мечом справедливости и умереть.

Судьба героя казалось мне прекрасной. Выслушав меня, монах развеселился. Он предупредил, что подобные планы строить опасно – им свойственно сбываться даже после того, как мы про них забудем.

– Хотите победить владыку демонов и спасти человечество? – смеялся он. – Да сколько угодно. Ум создаст целый мир со своим добром и злом, где главный демон будет просто жуткой куклой, сотворенной вашим собственным воображением. А умирать придется по-настоящему.

Услышав слово «кукла», я понял, что он прав. Мне грезилось романтичное, но глупое приключение. Следовало стремиться к чему-то другому.

В целом я знал, какой сон мне хочется увидеть.

Его сюжет был так же прост, как невозможен.

Открыть глаза однажды утром и понять, что гнилые джунгли, куда нас пригнали умирать, коварные англичане, наивные американцы, идиотская война, да и вообще весь страшный двадцатый век с его ложью, кровью и мерзостью – просто привидевшийся мне кошмар, от которого я навсегда проснулся.

Это не означало умереть. Наоборот, это было полной противоположностью смерти. Умереть означало заснуть. А я хотел очнуться.

Пробудиться от мира – да, это было главное. Но куда?

Я размышлял об этом наполовину в шутку, как в детстве, когда воображаешь себя то морским волком, то дирижером, то летчиком. Мысли эти, зарождаясь веселыми пузырями, мгновенно набирали вес и превращались в надежду. Доктора называют такую работу мозга шизофренией. Но ведь любой человек, твердящий «вижу будду Амида» в надежде на западный рай, занят в точности тем же самым…

Меня не привлекали высшие миры чувственного наслаждения. Искуситель Будды Мара, как мы знаем, и есть господин одного из них. Я хотел остаться человеком и догадывался почему – лишь так могла сбыться моя мечта о творчестве. Единственной магии, в ценность которой я по-настоящему верил.

Я вспоминал свой восторг и ужас от вида куклы Тоетоми Хидэеси, сидящей на крохотном стуле. Хоть и сделанная с моей помощью, она была для меня так же жива, как родители или старый мастер-кукольник. Ничего сравнимого с этим упоением с тех пор я не переживал.

Я полагаю, что в способности к творчеству наша раса (я имею в виду людей, а не японцев) не уступает ни богам, ни асурам. Наоборот, мы их превосходим.

Человеческий удел горек. Искусство заставляет нас плакать, когда мы узнаем в чужих невзгодах свои (это называется «трагедией»). Еще мы умеем весело хохотать над чужими бедами (это называется «комедией»). В мире, где горя нет, такое невозможно.

Мало того, мы считаем себя способными меняться и верим в постепенное движение к совершенству. Поэтому наше искусство еще и назидательно.

Бронзовый будда из Камакуры, которого я почитал вершиной человеческого творения, указывал людям путь, ведущий к избавлению от скорби. Таким же был христианский канон с его культом божественных ран. Правда, Возрождение заменило высокую трагедию обещанием телесного наслаждения, замаскировав его под духовную притчу. Европейские нобили платили художникам за молоденьких Св. Себастьянов, как богатые азиаты – за возбуждающий порошок из кости носорога.

Да, думал я, мы мечемся между радостью и мукой, мы лукавы даже наедине с собой, но именно это и делает наш опыт несравненным. Наша боль отмерена ровно в той пропорции, чтобы мы всю жизнь на что-то надеялись – и, как моллюски, выделяли из себя перламутр, пытаясь запечатать им навсегда источник страдания. Так растет великий коралл искусства. Ради этого, верно, нас и создали высшие силы.

Миры, стоящие над нами, никогда не превзойдут людей в творчестве – их обитатели счастливы. А что может создать счастливое существо? Зачем ему высекать что-то в камне или браться за кисть?

Кажется, Лев Толстой писал в одной из своих сатир, что счастливые люди радостны одинаково, а у боли и неурядиц множество оттенков. Да, это так. Искусство счастливого мира будет просто довольным мычанием. В аду сил хватит только на стон. Лишь в точке баланса радости и горя возможно чудо истинного творчества.

Чтобы моя мечта осуществилась, следовало остаться человеком. Но было бы хорошо освободиться от связанных с телом невзгод. Я хотел уйти в счастливый сон, в реальность, где исчезает грань между действительностью и мечтой.

Я допускал, конечно, что у подобной утопии будут свои тайные шипы. Но думать о них мне не хотелось. Соблазн был слишком велик, и дождливыми ночами я стал понемногу воображать своего «теленка», настраивая окончательную медитацию.

Я создавал новый мир постепенно и тщательно, как когда-то в детстве – куклу самурая.

Я представлял себе место, где люди остаются людьми, но не зависят от своего животного каркаса. Где любовь совершенна и ее не оскорбляет телесное безобразие. Где человеческое тело – не обязательство умереть в муках, а всего лишь одна из возможных форм проявления, и смерть не нависает над каждым днем и часом, как красная луна над гравюрами безумного Цукиоки Еситоси.

Пусть моя жизнь здесь, в Бирме, станет просто одним из кошмаров, от которых просыпаешься в холодном поту, а потом хохочешь…

Впрочем, если честно, совсем просыпаться я не хотел. Скорее, я хотел видеть один за другим волшебные сны.

Мне представлялась последовательность погружений в новый опыт, где спящий знает, что спит, и может управлять своими видениями. У такого сновидца будут прекрасные любовники и любовницы. Он будет избавлен от телесных невзгод. В творчестве же его не превзойдет никто (правда, думая о творчестве, я до сих пор думал только о куклах). Если подобное существование возможно, не так уж важно, на каком фундаменте оно основано…

Поразительно, но такой мир, похоже, существовал. Это показывала моя практика. Я понял, что бирманец имел в виду, обещая, что «реальность ответит».

Чем точнее становился чертеж воображаемой вселенной, тем головокружительней (в самом прямом смысле) делалась моя медитация. За стеной, которую я простукивал, определенно скрывалась тайная комната.

Я мог в нее войти. Создаваемый мною «теленок» уже способен был подхватить меня, сделав мою прежнюю жизнь сном. Когда я сливался с потоком трансформаций, он подходил к грани, где кончалось все известное.

В одном мире я был японским офицером в бирманских джунглях, в другом мои природа и статус были