Хоспис - Елена Николаевна Крюкова
– Батя! За тобой… люди. Я вижу их!
Матвея будто мокрым бельевым жгутом вдоль голого тела хлестнули.
"Он видит их! Значит, они все – есть!"
– Не гляди туда, – прошептал Матвей, – не рассматривай их. Мы давай лучше… помолимся за них…
Бродяга ощерился.
Мелькнули, в фонарном тусклом свете из окна, его голые десны с редкими зубами.
– Ага, боишься! Что за них молиться? А ты что, верующим стал? Да?
Матвей не снимал рук с плеч нищего.
Нищий бесстрашно смотрел в глаза Матвею.
Его ухмылистые, гадкие губы дрогнули и сморщились. Из глаз по корявому колючему лицу, нет, это не было лицо его милого Марка, это была чужая дикая рожа, и скалилась, и язык между зубов отвратно дрожал, полились мелкие быстрые капли.
– Батя! Да ты же над Богом смеялся! У нас же дома ни одной иконы! Ты же доктор! Ты же знаешь…
Матвей стоял недвижно, его сердце, мятное и холодное, напрасно билось ему в ребра.
– Что – знаю?..
– Да что просто все! – беззубо, зло, продолжая смеяться ртом, вышамкнул бродяга. – Откинешь кони – и все! И больше нет тебя! И нет никакого твоего Бога! И ничего нет! Нет и не было!
– Нет и не было, – послушно, как волнистый больничный попугай, повторил Матвей.
Он снял руки с плеч нищего. Надо бы его поднять с пола. Хватит ему на коленях стоять. Как пахнет от него! Запах опять полез Матвею в ноздри, раздирал его изнутри. Он же голоден, черт знает сколько он шел, ничего не ел, побирался, надо быстро его накормить! И напоить. Жажда! Без пищи можно долго терпеть, без воды не продержишься и трех дней. Он просунул замерзшие от ужаса руки под мышки нищему. Стал тягать его вверх, поднимать. Тащил, а нищий упирался. Всей тяжестью повисал на его жестких, жилистых руках.
– Вставай… – бормотал Матвей. – Вставай же…
Бродяга тихо, злорадно смеялся. Смешок этот облеплял уши Матвея мелким кусачим, кровавым гнусом.
– Не встану, пока не простишь меня! Ха, ха, ха-ха-ха-ха-ах-ха-ха…
"Простить – значит признать его! Вспомнить! Но ты же уже вспомнил. Как он себя за нос-то цапнул! Марк и Марк вылитый. Жест нельзя подсмотреть. С жестом можно только родиться. И… умереть…"
Матвей дышал тяжело и громко. Уличный фонарь горел у самых ребер, у гулко бьющегося сердца дедовской керосиновой лампой. Он боялся обернуться. Бродяга видит призраков за его спиной. Не хватало еще ему увидеть их!
– Я… прощаю тебя… и…
"Что-то надо тут такое еще сказать. Что?!"
– И… принимаю… и никогда…
"Что я мелю языком. Языком своим, без костей".
– Никогда… не попрекну тебя… ничем…
"Да, да, вот так, так. Верно".
– Ну… что ты из дома ушел… бросил нас…
"А вот про это не надо. Ему и так больно. Вон, слезки текут. Плачет!"
– Ты вернулся… и… давай…
"Надо его успокоить. Обласкать. Ты что, ласкать разучился?! За эти годы…"
– Давай забудем все… что с тобой приключилось… всю твою…
"Жизнь, договаривай, жизнь".
– Всю твою… жизнь…
Он выдавил из себя слово "жизнь", и внезапно тяжелое смиренное тело нищего стало легче легкого, стало насмешливым и по-цирковому ловким, он засучил ногами, завозился всем телом, налег грудью на его услужливо просунутые ему под мышки старые руки, хватал ртом воздух, будто тонул, и поднимался – снизу, с пола, из ямы, в которой лежала все эти долгие годы его мысленно погребенная плоть, а душа, вот же она, лезет из глаз, губы ее выдыхают, летит беззубой плохой улыбкой, сияет лысой колючей головой, – и поднялся, и встал, и стоял, качаясь на кривых ногах, одна нога босая, другая в грязном опорке, слишком рядом с Матвеем, слишком близко, лицо в лицо, и Матвей увидел – они одного роста, нищий и старик.
Матвей теперь мог глубоко заглянуть в его глаза, ведь они стояли глаза в глаза. Они были одного роста, и зрачки Матвея нащупали зрачки бродяги и глубоко ввинтились в них, вонзились, едва не вышли наружу, два черных бура, из затылочной кости. Из этих зрачков, и чужих и родных, на Матвея хлынула тьма.
Он этой тьмы, врач, по горло навидался, он уже устал от нее, уже шел мимо нее, проходил, не задерживаясь, опытными, цепкими мыслями охватывая диагноз: обречен, не проживет и трех суток, – или так думал: если полгодика протянет, пусть судьбе спасибо скажет, – у этой тьмы было обыденное имя: смерть, – и он так затвердил это имя, заучил наизусть, оно в зубах навязло, и он его выковыривал изо рта, сплевывал, как прилипшую к зубам горькую смолу, – и больные глядели ему вслед, лежачие – провожали тоскою и ненавистью, но чаще монашьим, пещерным смирением, сидячие – охватывали себя руками, жадно обнимали сами себя, в последнем жару бесстыдно трясясь, тыкаясь глазами в его лицо, как щенки мордами – в теплое брюхо суки: буду жить? буду? нет, ну ты, доктор-всезнайка, скажи, буду или нет?.. – а он уже шел, бежал мимо, надо было быстрее убежать и больше об этой тьме, плещущей в больных глазах, не вспоминать. О смерти. По крайней мере, сегодня. Сегодня надо прийти домой, распахнуть холодильничек и вынуть из него осетринку горячего копчения в промасленной бумажечке. И брауншвейгскую колбаску. И баночку красной икры. Настоящей, камчатской. И еще какую-нибудь вкуснятину. И положить на фарфоровую тарелочку острый нож и свежую булку. Нет: скальпель и ком ваты. Бред! Селедочку еще! Селедочки хочу! Доктор, он должен побаловать себя после ужасного рабочего дня. Две операции, одна два часа, другая три часа, тяжелые. В перерыве он курил возле открытого настежь окна. Он, старик, даже научился курить! Расслабляет. Это чтобы спирт разбавленный не пить каждый день. Не пей спиртягу, Матвеюшка, козленочком станешь.
Он сразу, бесповоротно понял: человек тяжко болен, и должен умереть.
Диагноз точный поставил, и рентгена не надо.
"Кашель. Хрипы. Одышка. И этот запах, запах, когда выдыхает".
– Что стоим? – беззвучно вылепил губами Матвей. – Давай сядем.
Бродяга пошатнулся.
"Ну да, все верно; слабость, еле на ногах стоит, он и сюда-то, видно, еле приполз".
Матвей осторожно обнял его за плечо. Гнилая ткань разлезалась под рукой, и гнилью пахло, будто оба стояли у отхожей ямы. Он тихо пошел вперед и потащил бродягу за собой. Бродяга послушно перебирал ногами. Они оба подошли к дивану. Пестренькая обивка, дешевая, тускло-голубой фон, по нему разводы ветвей и листьев, под старинный гобелен. Бродяга увидел обивку, и слезы из его маленьких глазенок с припухшими веками полились чаще, смешнее.
"Ага! Помнит. Диван-то старый! Неужели же… тот самый… когда… он сбежал…"
– Сядь ты, ляг, – плел языком кренделя Матвей, – я тебя пледом укрою…
Нищий размашисто сел, продавив диван; пружины оголтело зазвенели. Матвей насильно повалил его на подушки. Когда нищий лег, он задышал тяжелее, и хрипы в груди усилились. Он
