Иван Подсвиров - Погоня за дождем
Затевается облет. Пчелы ошалело снуют в воздухе.
На термометре - 30 градусов. В небе кое-где плавают сморенные облака. Мы с тестем укрываемся в будке.
- Анекдотами пробавляются! - ворчит он. - Не-е, с такими молодцами меду не добудешь. В панику кинулись и мудрят. Надо на разведку ехать, новое место искать, а они хихикают... машины жалеют. Я говорю им:
поедем! А Матвеич: куда ехать? Ну сиди, жди, пока улья опустеют!
- Действительно, куда ехать?
- К каналу. У воды воздух прохладнее, нектар не высыхает.
- Вы про подсолнух узнали? Какого он сорта?
- До подсолнуха нам было! Мы как увидали: косят донник! - так и присели. Веришь, все разом сели на дорогу и глядим... А Матвеич поддел Филиппа Федоровича!
Заехали мы к нему на пасеку, Матвеич вытащил пучок донника и показывает: вот, мол, донник цветет, мы к нему завтра перебираемся. Филипп Федорович аж побледнел: "Где, где цветет? Я все места обшарил, кругом обследовал!" - "Секрет. Велели никому не рассказывать". - "Много?" допытывается Филипп Федоровичу у самого, веришь, руки трясутся, граблями их повесил и стоит. "Много, нам хватит". Мудрец, завел он Филиппа Федоровича! Небось, бедняга, всю ночь не спал. Вот увидишь, не утерпит, прискочит к нам.
- Вы все неравнодушны к Филиппу Федоровичу.
Особенно Матвеич. Ругает его, на словах не признает, а сам следит за каждым его шагом.
- Филипп Федорович мед из воздуха качает. Будешь следить. Промышленник! У Федоровича на примете десять мест. В запасе держит. Перебирает, боится прогадать. Не скупится, не жадничает. Он прямо всем говорит:
укажите мне медовый участок, я за него флягу меда отдам. И отдавал. Уже было такое. Флягу отдаст - двадцать накачает. Выгода? Выгода. А этот, тесть недовольно кивнул в сторону будки Матвеича, - экономит на спичках, прогадывает на сотнях. Да и Гордеич жук. Два сапога - пара... Порченые люди! Не мычат, не телятся.
- Матвеич завидует Филиппу Федоровичу. Зачем же он ушел от него?
- Характерами не сошлись. Тот сунет шоферу полсотни за перевозку и не скривится, а этот подожмет хвост и в кусты: жалко отдавать. Нашла коса на камень. Мне еще раньше Филипп Федорович намекал: мол, всем хорош Матвеич. Уважительный, то и се, да больно мудрый и тугой на подъем. Точно! Правильно он сделал, что отпихнул от корыта Матвеича. На что ему сидень, трухлявый пенек? Что с него пользы? Одно расстройство. Надо было мне на все плюнуть и кочевать с Филиппом Федоровичем.
Тень мелькнула за окном: мимо нашей будки прошел Матвеич. Тесть понизил голос, спросил шепотом:
- Это кто прошмыгнул? Не Матвеич?
- Матвеич.
- Я не громко бубнил? Он ничего не слыхал?
- Пожалуй, нет. Дверь плотно закрыта. А что, боитесь?
- Бояться не боюсь, да оглядываюсь. Кругом, дорогой Петр Алексеевич, люди. Мало ли что!.. Пошел советаться с Гордеичем. А чего советаться? Нужно на разведку ехать!
Через полчаса в дверь стукнули.
- Дрыхнешь, Федорович? Вставай. За водой поедем.
Вскоре они уехали. Я вышел к ульям. Облет кончился, но жара прежняя. Ни ветерка. "Листья на ветках клена вяло обвисли и не шевелятся. Я разделся до плавок, водрузил на голову соломенную шляпу тестя и принялся бесцельно бродить по просеке. Мое внимание привлек куст свидены. Возле него рос довольно высокий, молодой дубок, стойко укоренившийся среди других, таких же крепеньких дубков. Он выжил, ему уже больше не грозит засуха, как, впрочем, и его молодым соплеменникам. Не осенью, так весною свидену, пожалуй, срубят, изведут на топку. Вот печальная участь сопутствующего дерева.
Невольно шевельнулась жалость и к себе. Я сделал ошибку. Не тем я занимаюсь, бездарно трачу время - золотой запас моей молодости. Но это - в последний раз.
Это временное отступление. А потом... потом я впрягусь, как вол, в работу, буду корпеть, не отходить от холста дни и ночи напролет. Я еще напишу единственные картины, обязательно напишу, потому что кипят во мне силы молодые и неистраченные и есть в моей душе божья искра, есть - я чувствую ее свет, горячий и дерзкий; она жжет и постоянно взывает к моей совести, побуждает действовать. Я докажу Никодиму Захаровичу!.. Никодим Захарович? Вертится на уме это имя. Что, если и вправду пойти на компромисс, попросить об одолжении Никодима Захаровича? Неприятен мне он, но ведь даже великие не гнушались заигрывать с недостойными, извлекая выгоды из отношений с ними. Надя, кажется, рассудила трезвее меня, по-женски. Я погорячился, заявив ей о столь категорическом отказе. Да, Никодим Захарович - влиятельный человек.
Мои размышления прервал заливистый лай Жульки.
Я взглянул: по дорожке приближался к пасеке человек на веломотоцикле с заглушенным мотором. Он притормозил у будки Матвеича, спрыгнул с сиденья и, приставив машину к кусту, поздоровался. Подойдя ближе, я угадал в нем компаньона Филиппа Федоровича, того лысого дядьку, который облизывал жирные губы и ехидно посмеивался надо мною, когда я по незнанию попал на их пасеку. Теперь вид у него кроткий, смиренный, красноватые глаза бегают стыдливо. Таится в них растерянность.
Рваные брюки заправлены в шерстяные носки, на ногах - калоши.
- Сторожуешь, сынок? - Он устало опускается на землю и мотает головой. - Ух, уморился... ужарился!
Поджилки трясутся. Дай-ка водицы хлебнуть.
До дна испив поданную мною кружку, он стряхивает с жиденькой бороды капли, снимает берет, жмурится и вытирает им лысину.
- Жара - нету спасу! Нонче с утра, как волк, мотаюсь по степи. Пылища не продохнуть. Фу ты! Выпил холодненькой - на душе посвежело. - Он по-турецки подбирает ноги и жалобно, искательно глядит на меня снизу вверх: - Где ж ваши пасечники?
- В поселке.
- Вон оно что, - в раздумье жует губами лысый. - А мой оглоед взбесился. Ваши его подожгли, донник показали. Так он заставил меня на этом драндулете грузовые машины шукать. А куда переезжать - не говорит.
Тяжелый мужик. Зверь! На меня взъелся, и не подступай к нему. Пчел его, мол, раздражаю винным духом.
- Не пейте.
- Так господи! Я пью по наперстку, как птичка. Это ж такой гробокопатель! Любую зацепку найдет, абы выгнать из компании. Ваши меня не примут? - Он сникает в ожидании ответа.
- Спросите у них.
- Чи подождать их, чи ехать машины выглядать? - вслух раздумывает лысый и обреченно смотрит мимо меня. - Как посоветуешь?
Вряд ли он притворяется. Остаться одному, без напарников, с ульями за двести верст от дома - какое положение может быть хуже этого! Я проникаюсь его болью, его тревогой и говорю:
- Подождите. Старики вот-вот вернутся.
Несколько минут он сидит по-турецки, не шевелясь, с уроненной на грудь лысой головой и будто повторяет про себя молитву - слов не слышно, но лицо выражает покорность и смирение, затем вздрагивает и поднимает выгоревшие брови:
- Не-е, сынок. Видать, с моря погоды не дождешься.
Надо шукать. У вас компания полная. Меня не возьмут.
Он тяжело поднимается, напяливает на лысину берет и привычно жует губами:
- Худо! Обвиняет меня во всех грехах. Вроде прошлым летом мы с Матвеичем взяли у него пчел. Пасеки, мол, нарочно поставили под ветер! Его пчелы летели на ветер и оседали у наших летков. До чего додумался! Валит с больной головы на здоровую... А это вы хорошо - донником его растравили! В зрачках лысого вспыхивает злорадство. - Подсыпали ему перцу!
Он выкатывает на дорожку веломотоцикл, ногою резко жмет на педаль. Мотор взвизгивает, строчит короткими очередями, волнистыми колечками выбрасывает дым из трубы. Удерживая мотоцикл за руль, как застоявшегося в упряжке оленя, лысый оборачивается и старается пересилить треск заискивающим голосом:
- Из ваших никто домой не едет?
- Никто.
- Я думал, Матвеич собирается. Мне бы отвезть пяток фляжек да передать жинке, чтоб приезжала. Чую:
бросит меня Филипп Федорович. Нарочно фляжки мои на "Жигулях" не отвозит. А мед у него жидкий, не настоящий.
- Почему не настоящий?
- Сахар перегоняет. Всю весну сироп подливал в кормушки. Ну, до свидания! - Он наклонил веломотоцикл, закинул левую ногу, вспрыгнул и помчался к саду, быстро скрылся за ветками. Треск понесся мимо акаций, затихая.
Неужели Филипп Федорович оставит компаньона?
В это не верилось. Когда старики приехали из Лесной Дачи, я рассказал им о визите лысого. Более всего их позабавило бешенство Филиппа Федоровича.
- Допекло! - в один голос воскликнули они.
Жалобы лысого походили на правду, однако Матвеич, по укоренившейся в нем привычке не все принимать на веру, обошелся осторожным замечанием, что тот, мол, сам по себе нехороший компаньон: пьет и в отсутствие мужчин пристает к их женщинам. Матвеич называл его по кличке, "миллионером", потому что лысый издавна занимается пчеловодством, скопил не одну тысячу, а ходит в лохмотьях и, как его ни подбивают, не отважится купить хотя бы "Запорожца", зарится на чужбинке в рай въехать. То, что "миллионер" сказал о переезде Филиппа Федоровича, насторожило Матвеича, он переговорил с Гордеичем и вдруг объявил тестю, что медлить нельзя, завтра они отправятся на поиски эспарцета либо донника и люцерны.
