Булат Окуджава - Новенький как с иголочки

- У меня все факты... Вот, - говорит Шулейкин и показывает кипу бумаг.

- Без фактов нельзя вести серьезный разговор, - говорит Петунин.

- Да вот же факты, Петр Сергеевич! - говорит Шулейкин и пытается улыбнуться.

- Взяли вдруг и обвинили, - говорит Петунин, - а фактов-то и нету...

- Да вот факты, - растерянно говорит Шулейкин.

- Эдак мы все друг друга начнем поносить. Что же будет? - говорит Петунин жестко, - Без фактов нельзя.

- Я все факты имею, - почти шепотом, безнадежно говорит Шулейкин.

- Вы лучше скажите, куда вы деваете контрольные работы, - говорит Петунин, - которые вам лень проверять? Сжигаете, да?

Шулейкин молчит. Что это происходит? Меня защищают?

- А во что он школу превратил! - кричит Виташа. - Все из-за него перегрызлись. Вы бы посмотрели, как он несправедливо картофельные участки распределял! И всякие разговоры... И на стенках всюду написано: "Кобель". Это о ком? Разве таким должен быть директор?!

Шулейкин пунцов, как переспевший помидор. И жалкая улыбка шевелится на его губах. А может быть, он плачет?.. А Виташа кричит, как Шулейкин по ночам прокрадывается к одной вдове...

- Это уже сплетни, - тихо говорит Шулейкин.

- Продолжайте, Виктор Павлович, - требует Петунин из своего угла.

Что делается?! Неужели это всё из-за меня?

- Гы-гы, - говорит Маракушев, - а вы ведь, Михаил Андреевич, мне дров нарочно не давали, пока снег не пошел.

- Врете вы все, - говорит Шулейкин, не поднимая головы.

- Нет, он не врет! - стучит Петунин ладонью по столу.

- Гы-гы,- говорит Маракушев.- Вру, вру... А вот не вру!

- Так ему, гаду,- шепчет мне Виташа.- Допрыгался...

Что делается!.. Шторм. Ураган. Корабль сейчас на дно пойдет. Во все дыры вода льется. А тряпочки поверху плывут... Кто прав? Кто?.. Почему я тоже не кричу? Что, Шулейкина жаль? За что мне его жалеть? Топите его! Топите! Пусть знает!

...А потом я догоняю Петунина в коридоре.

- Что же теперь будет с Шулейкиным? - говорю я. - Теперь что, снимут его?..

- Решение облоно о снятии есть, - говорит он. - Почему "теперь"? Засиделся Шулейкин...

- Значит, это всё из-за меня? - говорю я.

- А при чем здесь вы? - говорит он, и смотрит куда-то мимо меня, и быстро уходит прочь.

Все расходятся. Почти никого не осталось. Только Шулейкин стоит у дверей учительской. Курит. И Мария Филипповна стоит рядом. И я слышу:

- Да вы успокойтесь, Михаил Андреевич...

- А я и не волнуюсь, Мария Филипповна...

- Вы не обращайте внимания...

- Да что вы...

- Мало ли что говорят...

- Вы сами успокойтесь, Мария Филипповна...

- Как они это нехорошо!..

- Ничего, ничего... Пустяки...

Уже пять дней прошло, как Шулейкина сняли. Нового директора пока нету. Обещали прислать. Экзамены на носу. Клара Ивановна пока робко командует. Все ходят тихие.

- Как же теперь Шулейкин будет? - говорю я Марии Филипповне. - Уедет?

- Зачем же ему уезжать? - удивляется она.

- Да трудно ведь... Быть директором... Теперь насмешечки...

- Я с ним говорила об этом. Я ему говорю: "Вам бы лучше уехать, Михаил Андреевич..." - а он мне: "Зачем мне ехать? И куда мне ехать?.. Что, учителем не могу работать?.." Да и вообще, я давно знаю... - она говорит шепотом, - он ведь не очень-то директорством своим дорожил... Он ведь не хапуга...

- Хапуга?..

- Ну он покой любит. А директору-то, знаете?.. Каждому ведь свое. Директором надо быть энергичным. Правда? А он книжки любит читать... Помечтать.

Теперь почти вся школа взялась рыть ямы и столбы устанавливать. Уже десять столбов вкопали. Маракушев посмеивается:

- Гы-гы... А мне свет ваш не нужен... Я и с лампой хорош...

- Эх вы! - говорю я. - Ученики мозоли натирают... А вы?..

- Гы-гы... - смеется он. - Молодым везде у нас дорога...

Но он приходит все-таки.

- И вы здесь, Михаил Андреевич? - удивляется он.

- А что ж тут странного? - говорит Шулейкин из ямы.

- Да вроде бы директором были... Неудобно, должно быть...

- А вы помогайте лучше, - говорит Маша Калашкина.

А Шулейкин ничего не говорит. Он роет. Почти одной левой рукой. Правая у него какая-то странная.

А ЕЩЕ ПРОВЕДЕМ ДОРОГУ

- Вы все-таки решили уехать? - говорит мне Шулейкин.

Мы сидим на круглом гладком бревне под вековым дубом. Сквозь свежую листву ударяют тонкие солнечные струи. В поселке тишина. Ваня Цыганков сидит рядом. Он в резиновых сапогах. Рядом с ним - Коля Зимосадов.

- Решил, - говорю я. - В город тянет... Я ведь бродяга. - Я смеюсь. И вообще дела всякие. В газету меня зовут.

- Да, - говорит Шулейкин. - Вон и учителей новых прислали. Все с высшим образованием.

- Нам бы еще печи в школе починить, - говорит Ваня Цыганков.

Жара. Июнь.

Коля Зимосадов сидит как на семейной фотографии - ладони на коленях. Неподвижно.

Вот так же он сидел на экзаменах. Потом вышел и сказал всё, без запиночки. О Коля!.. Шулейкин присутствовал на экзамене у меня в классе. Он ставил всем лучшие оценки, чем ставил я.

- Зачем же так сурово? - сказал он мне. - Они же прекрасно отвечают...

После письменных экзаменов получилось шесть двоечников!

- Вот так, - сказал я.

- Ничего, - сказал Гена Дергунов. - Осенью пересдадим.

- Лучше бы не пересдавать, - сказал Шура Евсиков.

- А я уже не пересдам, - сказала Маша. - Всё.

- Замуж Машка собралась, - сказал Саша Абношкин.

- Не, - сказала Маша, - я на торф поеду. Работать. Там по семьсот рублей заработать можно. Эх вы, колы мои, колы!

- Зато без обману, - сказал Ваня Цыганков.

После этого как раз я и сказал им:

- Я тоже уезжаю.

Они не кричали. Не побежали ко мне. Было недолгое молчание. Потом Ваня Цыганков сказал:

- Я бы тоже уехал...

И все засмеялись.

- Вот теперь вы и уезжаете, - говорит Шулейкин, вытирая пот со лба.

Жара. Полдень. Ребята встают и уходят.

- Мы скоро, - говорит Коля Зимосадов.

- Ребята, вы не забудьте вернуться, - смеется Шулейкин.

Он вытирает пот со лба. Он сидит в черном пиджаке. Он машет рукой.

- Такая жара, - говорит он, - что даже глупостей делать не хочется.

- Сняли бы пиджак, - говорю я.

- А жаль, что вы уезжаете, - говорит он. - Мы цапались тут с вами... Всё равно жаль...

- Мне и самому это трудно, - говорю я. Мне совсем не трудно. Это чтобы не обидеть его. Все пришло к концу... Надо ехать. Вот вкопаем сегодня последние столбы, и поеду я. Хватит с меня холодной кельи, сплетен, голодовки... Пусть новенькие попробуют...

- Без хозяйства своего здесь, конечно, трудновато, - говорит Шулейкин.

- А как Виташа вас прижимал на педсовете, а? - говорю я, как распоследний иезуит.

- Тоже жить хочет, - без злобы говорит он. - Обстоятельства... Такие обстоятельства... - Это магическое спасительное слово. - Зато Виташа предмет знает свой. Его голыми руками не возьмешь.

- Послушайте, - говорю я, - это правда? Ну, теперь дело прошлое... Это правда, что вы некоторые контрольные работы... ну, не проверяли?..

- Я их в сортир спускал, - говорит Шулейкин. - Это очень удобно... - И после паузы: - А вы не пробовали у Виташи в долг просить? Вы бы попросили.

- Мне не нужно.

- Ну ради интереса...

- Да ну его к черту.

В Васильевке петухи кричат. Такая тишина, что даже отсюда слышно. Они кричат о жаре, о синем небе. Вон она, Васильевка, серой цепочкой протянулась там, за оврагом. И жизнь по этой цепочке и идет. И у каждого своя...

- Абношкина-то снять хотели, - говорит Шулейкин. - Народ не дал.

- А что он?

- Обижен он... Молчит.

Я вижу большую грузную тень Абношкина. Она, покачиваясь, поднимается над крышами Васильевки. Медленно и неспокойно. Она тяжела. Она разбухает от забот, от любви и от печали. Она встает уже над всем горизонтом, пытается что-то сказать... Трудно ему там, председателю. Я вижу большие печальные его глаза. Он то встает во весь рост, то наклоняется, копошится в большом своем нелепом огороде.

Кричат петухи. Огромное облако выкатывается в небо и уплывает куда-то в сторону.

- Я видел его вчера, - говорит Шулейкин. - Сам не свой...

Неладное с ним что-то, с Абношкиным. Я чувствую. А помочь не могу.

Какая-то молодая женщина идет к нам по дороге. Она одета по-городскому. Она подходит ближе. У нее приятное умное лицо, правда немного растерянное.

- Новая учительница, - тихо говорит Шулейкин.

Она подходит прямо ко мне.

- Мне сказали, что вы москвич, - говорит она. - Я бы хотела поговорить с вами.

Мы идем с ней по дороге, под дубами.

- Ну как здесь? - спрашивает она. - В этой дыре?

- Ничего, - говорю я, - по-всякому.

- Какая жуткая тишина, - говорит она.

- В Москве, конечно, интереснее, - говорю я.

- Я знала, куда еду...

- О чем же тогда спрашивать?

Губы у нее кривятся. Но в них - сила. Это сразу бросается в глаза... А там Абношкин о своем страдает. Маша Калашкина любит своего тракториста. Коля Зимосадов, набычившись, идет куда-то с полевой сумкой через плечо...

- Почему дыра? - говорю я.

Она не отвечает. Что-то нетерпеливое сквозит в каждом ее движении. Мне вдруг вспоминается Сутилов и прохладная его улыбочка.