Елена Ткач - Бронзовый ангел (фрагмент)
— Вот наша Маргарита! — возвестил он, а она так и стояла, выпрямившись, откинув голову и с вызовом глядя в зал.
— Итак, начали! Надеюсь, будем работать дружно… — завершил режиссер свою речь, но эти слова прозвучали как-то не слишком уверенно. — Спасибо, все свободны. Завтра в три первая лекция. Вот, пожалуй, и все.
Он медленно повернулся и, не глядя ни на кого, вышел из зала.
Аля вскочила и, уже не борясь со слезами, выбежала на улицу.
Она летела к бульвару, почти ничего не видя от слез.
Прощай, Маргарита!
Глава 6
НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА
Под шальными порывами осеннего ветра ударил мороз и пошел первый снег, когда Микол обнаружил, что работа над инсценировкой закончена. Он растерялся: как жить? Сил на то, чтобы вернуться к прерванному роману, не было, начинать новую вещь — и подавно.
Ровная стопка бумаги, лежащая на столе под лампой, молчаливо взывала к нему. Рядом ожидала пустая картонная папочка с беленькими тесемками. Требовалось положить рукопись в папку и куда-то её отнести. Но нести не хотелось.
— Что ж, батенька, надо бы двинуться по театрам… — подхлестнул себя новоявленный драматург.
Однако подхлестывание не подействовало — перспектива долгих и бесполезных блужданий по Москве с папкой подмышкой его не радовала. Ну, к кому он пойдет, скажите на милость? В театры, где знали его режиссером? К завлитам, которые самотека на дух не переносят? И что же он скажет им: вот, поглядите, принес…
Он представил себе страдающий лик заведующего литературной частью, которому по штату положено пьесы читать. Завлиты пьесы читать не любят. Но очень хотят прогреметь. Не все, конечно, есть такие, которые просто жить без театра не могут. Но таких меньшинство. Нормальный завлит тоже хочет прославиться или, как уже было сказано, прогреметь. А прогреметь он может только в том случае, если откроет миру новое имя в драматургии — талант, как в свое время открыла Вампилова проницательная Елена Якушкина, бывшая в то время завлитом театра Ермоловой…
Так что же он скажет, войдя в литчасть, скажите на милость? (Если, конечно, его до литчасти допустят, а не предложат пьеску на вахте оставить…) Он, кто, драматург? Беллетрист? Отнюдь. У него два женских романчика розовых в одной книжке вышли, разве это повод для того, чтобы завлитов своим присутствием беспокоить? Литчасть — место тихое, покойное, здесь отдохновение ума требуется, чтоб, значит, в ясном уме и трезвой памяти в театральные дебри погружаться. И всякий хороший завлит денно и нощно бдит, чтоб никакая отрава шумного мира нагло сюда не вторглась… Хотя, что говорить, от неё и тут не уйдешь — на то она и отрава, вздохнет, пригорюнясь, иной завлит и сокрушенно эдак отмахнется руками…
Микол представил себя — заробевшего, бледного, мнущегося на пороге с инсценировкой в руках. И печальные завлитовы глаза, с укором глядящие на него… Нет, нельзя так ни себя, ни людей мучить! Надо по-другому как-то… А как?
И снова в который уж раз возникло в нем затаенное: вот сейчас раздастся звонок, он пойдет открывать, на пороге окажется человек в длинном черном пальто, — почему-то Микол представлял его себе именно так — в длинном и черном… Он шагнет, окинет Микола пронзительным взором, чуть прищурится и скажет: «Я прочел ваш роман!» (Хотя, каким это образом, спрашивается, он мог его прочитать, если сам Микол его не закончил?..) Поняв, что этот воображаемый пункт не слишком получается убедительным, Микол переигрывал сцену, и вошедший коротко бросал на пороге: «Слышал о вашей инсценировке. Будем ставить!» Тут Микол понимал — это уж совершеннейший бред — не от кого было его ирреальному гостю слышать об инсценировке… Вконец запутавшись, он находил единственное реальное оправдание своих мечтаний: театр — это магия, в нем не всякое поддается разумному объяснению, и если принять этот довод за точку отсчета, то случиться с ним может по сути все, что угодно…
Придя к такому выводу, Микол несколько приободрился. А потом сам на себя накинулся: как он мог опуститься до такого, чтобы поверить алгебру гармонией, театр — логикой? Ладно, театр, — жизнь сочинителя?! Да ещё такого, который решился войти в пространство булгаковского романа… На это ведь может решиться только тот, кто напрочь лишен рассудочности, а попросту умалишенный!
— Каковым себя и считаю! — гордо бросил в пространство Микол и стал думать, что же ему предпринять.
Миколу отлично были известны следующие обстоятельства: если у автора нету имени, пьесу его ставить не будут. Исключение возможно в том случае, если пьесой внезапно и неизлечимо заболеет первая актриса или входящий в славу новомодный режиссер… Конечно, если бы безвестный драматург явился в театр с пьесой в одной руке и мешком денег или на худой конец банковским счетом в другой, ему бы раскрыли объятия. Денег и даже мешка у Микола не было, о банковском счете нечего и говорить… При этом, и пьесы-то по большому счету у него не было. У него была инсценировка. А бессмертный булгаковский роман инсценировали уже бессчетное число раз, так что он никак не мог претендовать на новаторство.
Конечно, так сказали бы те, кто захотел бы ему отказать. А отказать ему наверняка захотели бы, это уж непременно, это как пить дать! Потому что возни с Миколовой инсценировкой, между нами говоря, предстояло столько, что не приведи Господь! Страшное дело! В ней причудливо переплетались фрагменты булгаковского романа, дневника, писем, воспоминаний и исследований о нем, Евангельские строки, кусочки из «Фауста», а также некоторые коротенькие комментарии, которые позволил себе Микол, и надо сказать, комментарии эти вылились столь удачно, будто сам автор романа их спросонья пробормотал, разбуженный грохотом и перебранкой соседей в небезызвестной квартире номер пятьдесят, приютившей его…
Итак, в сотый раз задавшись фатальным вопросом: что делать? — Микол вдруг тряхнул головой и очнулся. Что делать, что делать — жить! Он уже позабыл, что это такое, в работе погряз… а годы ещё позволяют всякое… н-да! К такому выводу пришел Микол и принялся одеваться. Для начала он решил слегка переменить образ жизни — дело в том, что он не гулял. Совсем. Иной раз по два — по три дня вовсе не выходил на улицу, а после если и выходил, то в продуктовый магазин за хлебом и чаем — а чай он пил крепчайший, можно сказать, чифирь, пил весь день сряду и оттого только к ночи разгуливался, расходился и работу заканчивал иной раз под утро, когда слабенький робкий московский рассвет крался в окна…
К мысли о перемене образа жизни Микола подвигнул матушкин чемодан. С трудом приподняв его, — а затеял он чемодан закинуть на антресоли, — Микол понял, что ослабел. Нужно собой заняться, нужно наладить режим, этак он скоро рукопись со стола сдвинуть не сможет! И тогда он решил гулять. Какая бы ни была погода, идти на прогулку без всяких поблажек себе — и нечего дурака валять, а то, ишь, разленился! Жизнь — она ведь тоже и сил, и творчества требует, её тоже придумывать и сочинять надо: куда пойти, кому позвонить, с кем встретится… И нельзя это — чтоб совсем без людей, глупо это… Что ж так — отшельником? — надо же, чтоб эмоции, впечатления, энергообмен, а то жизнь скоренько скрутит — сгниешь, зачахнешь, а этого ни в коем случае нельзя позволять, и с этим никто не поспорит — это сущая правда!
Микол надел старенькое сильно потертое пальтецо, шарфиком замотался и вышел. На дворе похрустывал свежий ледок. Бодрило. Он зябко поежился морозец градусов восемь, не меньше, а в демисезонном пальтишке, знаете ли… Но решение принято — не повернешь же назад! Он скорым шагом устремился к Патриаршему, там его совсем просквозило, и Микол нырнул в знакомую подворотню на Садовой, где проживал три года любимый его герой Михаил Афанасьевич с супругой своей Тасей Лаппа, с которой он здесь и расстался, а себе нашел новую — Любовь Белозерскую, которую сюда же, на Садовую и привел…
Подворотня была знакомая — это правда, Микол сюда не раз и не два захаживал, пробирался в подъезд, оглядывал сплошь исписанные и изрисованные стены, — молодежь очень этот подъезд любила и считала своим долгом непременно на этих стенах надпись оставить, вроде: «Воланд жив!» — и всякого прочего… Но — странное дело! — как ни поднимался Микол на пятый этаж к заветной двери пятидесятой квартиры, так оказывалась эта дверь заперта, а музей, бывший в квартире, закрыт — выходной или час неурочный или ещё что… Микол уж отчаялся в квартиру попасть, а из невеселых этих совпадений сделал один для себя убедительный вывод: Булгаков сердит на него и не желает впускать! Отчего на Микола сердился Мастер и почему не хотел в квартиру пускать Микол не знал, но догадывался: что-то делает он не так, может, ему и близко нельзя к письменному столу приближаться…
«А вдруг мне надо жениться?!» — осенило однажды Микола, в тот самый момент, как в очередной раз застыл он перед наглухо запертой дверью… И отчего эта странная мысль пронзила его, он не ведал, только холодок ужаса пробежал по спине — это он отчетливо помнил, что было, то было!
