Геннадий Вальдберг - Праздник
- Ну и как же горилочка? - уже красный как помидор, крутил усы Васька.
- "Шанель" номер восемь!
- Резиной вот только пованивает.
- А ты кальмаром зажуй. В момент перекроет.
- И кто же такую падаль купил?
- Дурачье. Деликатесов не нюхали. Во Франции, говорят, буржуи по бедности лягушек уписывают. А им с наших тихоокеанских широт пролетарских кальмарчиков!...
Появилась гитара, рассыпала бисер аккордов.
- Я бы вам на пианино сбацал, - сказал Васька. - Да боюсь, громко выйдет. Давай-ка, Ген, что-нибудь тихое.
Генка согнулся над гитарой, повертел колок:
Когда души уходят из вещей
И крысами с тонущего корабля
Бросаются в пустоту окон
Приходит одиночество.
- Это что, песня? - поежился Майкл.
- Нет. Эпиграф.
И генкины пальцы поплыли по струнам, медленно, засиживаясь на ладах, а потом вдруг спохватываясь и прыгая через медные планки. И от этого их опаздывания, желания наверстать ускользнувшее, обмотка на струнах попискивала, добавляя в музыку что-то свое, недосказанное:
Предвидя жизни торжество,
Предчувствуя ее дыханье,
Смех, восхищенье, ликованье,
Какими славит естество
Рождение себя в себе,
Я плод сгубил,
Что вызрел болью,
Бессонницей в трудах ночных...
Я искупил свое страданье,
Себя в себе я утаил,
И, с жизнью избежав свиданья,
Ее - собою заменил.
- Дай-ка гитару, - сказал Васька. - Лучше уж я! - и ахнул по струнам, так что каждый закуток в клубе откликнулся. - Может, и дурацкий у нас праздник, да другого не дадено.
Еще звон замереть не успел, а васькины крючковатые пальцы уже закрутили вихрь аккордов. И гитара сразу преобразилась: сделалась слабой, податливой вот возьмет и скрутит ей шею. Но странное дело, ей будто того и хотелось, такую вот власть над собою почувствовать. Раскатилась, рассыпалась. А Васька уже под нос засвистел, сигарету в угол рта затолкал - и ус у него задымился.
- Рука, жаль, не та. Вот если б под правую! - и снова - ax! - по всем струнам, будто сейчас на куски, как стаканом об стол, - и ноги сами собой такт выбивать стали. - Кто английский учил - уши закройте. Что с вас возьмешь, коль по-русски песен веселых не знаете!
Хорошо-то ведь как! - подумалось Лешке. - Вот как люди сидим, тепло и уютно. И клуб - как родной, и занавес такими ладными складками на пол стекает. А запел Васька "Битлзов". Слова тарабарские, но Лешка и не вникал. Какая разница, что там, в этих словах, говорится? Мелодии сами собой друг дружку сменяли. Промелькнула "Гасиенда", "Гел", "Вечер трудного дня". И словно бы паутина, так и эдак плети, а все над тобой, все тебя не касается. И только капли росы в узелках повисают. Будто невправду, будто придумали но чуть отмахни, обидно делается: потому что должно было быть, и просто тебя обманули! И странно ведь как, - под это плетенье уже само кружилось в лешкиной голове, - ведь есть на свете народы, которым все так просто дается. И все у них будто игра, и грусть как улыбка, и печаль словно радость. В чем же мы провинились? Почему во всем только предельную, надсадную ноту слышим? Чтоб уж под горло, взахлеб! Чтоб уж спел - и хребет поплам! А нет бы вот так же, играючи...
Лешка не выдержал, встал, спустился на две ступени со сцены - и снова увидел "Зимь".
- Прости меня, дурака. Я больше не буду.
Черты ее будто чуть-чуть изменились. Или угли-глаза остыли, или снежный пар твердеть начал? Холодно ей. И платок с головы ветром сдуло. Но крепится. Что, мол, поделаешь? И холод, и злоба - это пройдет. А ты полюби, вот, меня. Не жалей, а люби. Такую как есть... И увидишь - все образуется.
Лешка еще постоял, и снова шагнул на ступеньку. Васька гремел уж вовсю. И Майкл с Генкой ему помогали. Майкл отбивал ладонями ритм на трибуне, а Генка достал расческу, прислюнявил бумажку и дудел на этой гармонике. И так получалось у них залихватски, так весело.
- Бз-з-з-з-з, бз-з-з-з-з, - шепелявил Генка.
Но в музыку вкралось что-то еще - и Летка прислушался.
В клубную дверь стучали.
- Бах! Ба-бах! - колошматил Майкл, - и так не хотелось это разрушить.
Но стучали настойчиво, похоже, уже сапогами.
- Атас! - крикнул Лешка, и музыка сразу же смолкла. Наступившая тишина разрушила все сомнения.
- Романюк! Открывай! - доносилось с улицы.
- Свет потуши! - скомандовал Васька. - И чтобы как рыбки сидели! - а сам застегнул гимнастерку и спрыгнул со сцены.
- Оглох, что ли? - послышался голос Мешкова.
Лешка отодвинул край занавеса.
В свет фонаря, что горел над дверью, вошел капитан. Отряхнул снег с погон и ушанки. А следом уж крался Желток с каким-то сержантом.
- Заложил, с-сука! - прошипел Генка.
- За посылку мстит.
- Валерки ему, гаду, мало!
- С праздником, товарищ капитан! - поздравил Мешкова Васька.
- С праздником, с праздником, - забубнил Мешков. Было видно, что чувствует он себя неуютно. Но и показать, что не по доброй воле пришел тоже не хочется. - Почему после отбоя не в роте?
- К самодеятельности готовлюсь. Ноты вот разбирал...
- Знаю я твою самодеятельность! Свет лучше включи.
- Пробки испортились, товарищ капитан.
- А у меня фонарь есть, - встрянул Желток. - Где твои пробки? Сейчас же поправлю. Но Васька Желтка не пустил:
- Утром починим.
- Чего ж это утром? Чего не сейчас?...
- Дай фонарь, - сказал Мешков и сам пошел к сцене.
- Полундра! - прошептал Лешка, и вся троица юркнула за кулису. Но там было тесно, да и бочка мешала.
Однако на сцену Мешков не поднялся, а заглянул в васькину каморку.
- Да нету здесь никого, - сопровождал его Васька.
- Тут рубильник над нами, - сказал Генка. - Можно и эту красную лампу выключить.
- Давай полегоньку.
Генка что-то поколдовал над лешкиной головой, брызнули искры - и свет погас.
- Все равно услышат, когда меж скамейками пробираться станем, - сказал Майкл.
- Черт с ними, пусть слышат!
- Ваську подводить неохота.
- Почему свет погас? - вышел из каморки Мешков.
- Говорю, пробки плохие...
- Ты мне баки не заливай!
И тут уже поздно выбирать стало. Сапог мешкова ступил на одну ступеньку, потом на другую - свет фонаря вырвал из темноты бутылки, головку графина... И Генка с Лешкой прыгнули в зал. По Генка сразу упал, опрокинул скамейку...
- Кто-о-о! - заорал Мешков. - Поймаю, хуже ведь будет!
Пожарная дверь находилась в середине барака, напротив главной. Сержанту с Желтком всего проход пробежать, а Лешке по диагонали через все скамейки прыгать. И он остался лежать на полу. Если сообразят, что он к этому выходу метит - сразу дорогу отрежут.
А Мешков уже разметал занавес и водил фонарем во все стороны. Женька с сержантом чиркали спички, и по их огонькам Лешка понял, что от двери они не ушли.
В луч фонаря попал Генка.
- Жуков! - рявкнул Мешков. Теперь уже до конца вошел в роль. Фляга с горилкой забылась.
Желток направился к Генке, и Лешка заработал локтями, по всем правилам пластунской науки. До стены бы только добраться.
- Где у тебя тут рубильник?! - напустился Мешков на Ваську.
- Да вот, сам ищу.
Лешка дополз до стены и прислушался. Майкл, видно, на сцене остался. В занавес завернулся? Ведь все вместе стояли...
Мешков убрал свой фонарь, рубильник отыскивал - и тут уже Лешка не сам, будто дернули: вскочил во весь рост и бросился вдоль стены, опрокидывая скамейки. Сейчас включат свет - и ему тогда крышка. Вырвал замок из петли, откинул засов - и тут кто-то повис на одежде. Лешка попробовал вырваться, двинул локтем наотмашь. Но хватка была железной. Тогда он как смог развернулся и запустил кулаком. Удар пришелся в лицо, но вскользячку, только разозлил нападавшего. Сержант заработал ногами, двинул коленом под пах, сапогом под коленку. Лешка язык прикусил, чтобы не взвыть от боли. Стукнулся спиной в дверь и почувствовал, как она отступает. Луч фонаря уж скакал по скамейкам. В руке был замок - и Лешка ударил.
Удар лег легко. Будто во что-то вязкое, в глину. Сержант даже не всхлипнул. Осел и грохнулся на пол. Свет ослепил - но Лешка загородился руками. Врезался в дверь, кувырнулся через плечо. Снег обжег щеку. Но Лешка сразу вскочил. Под окнами проходила дорога. По ту сторону - спуск с трубой теплотрассы внизу. Спотыкаясь и падая, он пробежал несколько метров и скатился с обрыва. Снег набился в сапог и за шиворот. Но останавливаться было нельзя. Он подлез под трубу" на одном дыхании отмахал метров двадцать и только тогда мышцы сами расслабились.
Из клуба не доносилось ни звука. Вспыхнул свет, позолотив кромку обрыва над Лешкой. Потом появился Мешков. Походил туда и сюда, но спускаться не стал. Лешка и не сомневался, что не полезет. Желтка, разве, пошлет? Но не очень-то он его и послушает.
- Вылезай, Власов! Я тебя видел, - впрочем, без всякой уверенности крикнул Мешков. Потом постоял, пнул снег сапогом. - Дурак! За что человека убил?...
Лешка хотел показать язык: мол, нате, покушайте! - но не показал, а только вдруг ощутил, что мелко-мелко дрожит. И еще боль в паху, будто его на кол посадили. Лешка попробовал раздвинуть ноги, но боль не ушла, рассыпалась на боли поменьше. По небу ползла туча. Подбиралась к луне. Припорашивало. Снег был мелкий, колючий, как боли в паху, и Лешка стал ловить его языком.
