Пётр Полевой - Кудесник
И рассказчик, для большего внушения, примолк и откинулся назад, многозначительно поглядывая на слушателей.
— Ну, что же? Что? Сказывай!
— А вот что! Сунулся я этта один раз, а в его комнату дверь на ключе. А у меня есть такой ключ, что к его двери подходит; я за тем ключом сбегал, и только стал было на крылечко подниматься, как что-то меня по голове щелк! Я и полетел с лестницы кубарем… И очнулся уж только под вечер: лежу в клети, по рукам по ногам связан, а тело у меня словно разбитое — все болит.
— Чудно, коли правда!
— Статься может — коли он точно кудесник. Ведь они какую мороку на людей напущают!
— Как же не кудесник? — горячо выступил опять Прошка. — Разве не слыхали, как он царя Петра нынешнею зимой лечил?
— Нет. Не слыхали.
— Ну, то-то! Горлом тот заболел — глотку захватило, что ни охнуть; ни вздохнуть… Капли воды — и той проглотить не может! Позвали дохтуров — те отказались; говорят: не нашего ума дело. Позвали Данилу. Тот сейчас его ножом по горлу — хлысть! Горло взрезал, болезнь руками вынул, а горло зашил — и вся недолга! Вот он каков?
Слушатели были так поражены этим рассказом Прошки, что между ними даже не нашлось недоверчивых скептиков. Они готовы были бы и долее слушать Прошкины рассказы о чудесах дохтура-кудесника… Но кто-то крикнул у входа:
— Ребята! Ступай смотреть! Из Кремля боярский поезд навстречу боярину Матвееву выезжает… Гляньте-ка, гляньте, каковы кони, каковы вершники — каковы колымаги!
И вся гурьба народа, заполнявшая «Трубу», ринулась как один человек к дверям толкаясь и теснясь, и спеша полюбоваться редким зрелищем.
Зрелище было действительно красивое. С кремлевского моста выехал нарядный конвой из боярских детей, в красных высоких шапках и красных кафтанах, на вороных конях; у всех были копья с разноцветными значками в руках, а на боку болтались кривые сабли в кованых ножнах. Позади этого конвоя ехала стекольчатая раззолоченная карета самого боярина Матвеева, а позади ее другая, менее нарядная, в которой сидел один из Нарышкиных с дьяком и со стольником. По бокам пути ехали верхами стрельцы в своих богатых нарядах, а позади повозки с запасами и опять конвой из боярских детей.
— Нарышкин встречать родича едет! — Нарышкиных время настало! — слышалось в толпе… — Милославские теперь на попятный двор… Милославским славушку петь надо!
Прошка, пропустив мимо себя весь этот поезд и наслушавшись всех этих речей, направился к своему подворью, шепча себе под нос:
— Уж там как ни как, Милославские ли, Нарышкины ли, а что я этому дохтуру-кудеснику за его батоги, и сыну его Мишке за его затрещину отомщу — уж это верно! Своих боков не пожалею, голову на плаху положу, а их изгублю!
XIV
Царская милость
Доктор фон-Хаден с самого дня вступления Петра на царский престол точно, как-будто, помолодел и ожил.
Из дворца, где он вместе с другими дворянскими чинами приносил присягу, доктор Даниэль вернулся веселый, радостный, как-будто у него самого в доме или в семье случилось что-нибудь чрезвычайно приятное и притом еще неожиданно приятное.
— Ну, слава Богу! — сказал он своей Лизхен, поздно возвратившись из дворца. — Слава Богу! У нас теперь царь такой умный, такой красавец и такой цветущий здоровьем молодец, что я на него налюбоваться не могу.
— Ах, отец! Я знаю твое пристрастие к царю Петру, — сказала Лизхен. — Он тебе и всегда нравился, а с тех пор, как ты его спас от смерти, ты его полюбил еще более…
— Да, милая дочка, в нем есть что-то необычайное, что-то гениальное, если можно так выразиться… Какой-то оригинальный ум светится в его глазах. Да, признаюсь — я питаю к нему некоторую слабость.
— Но ты меня удивляешь, отец. Ты радуешься воцарению Петра и говоришь о нем, как о взрослом… А ведь он еще ребенок.
— Ну что же? У этого ребенка есть мать, которая его боготворит и будет за него править пока он вырастет…
— Но ведь и мать — женщина. Слабая женщина — и только… И нелегко ей будет справляться с народом. Ведь ты, вероятно, слышал, как бунтуют стрельцы? Прежде только в двух полках бунтовали, а теперь, говорят, чуть ли не во всех…
— Ну, это вовсе не страшно. Царица Наталья, вероятно, разберет их жалобы по справедливости, прекратит злоупотребления начальников — и стрельцы смирятся… И если я радуюсь, что вступил на престол царь Петр, так это потому, что при царе Иване всем царством стала бы править его сестра, царевна Софья Алексеевна — и тогда мне бы пришлось немедленно уезжать из Московского государства… Я знаю, что эта царевна меня ненавидит… Она уже и при царе Феодоре сделала все возможное, чтобы мне повредить в его мнении…
Лизхен, которая внимательно слушала отца, стоя у окна, выходившего во двор, вдруг перебила его речь восклицанием:
— Смотри-ка, отец! Гутменш к нам приехал, и бежит через двор, как угорелый!
«Уж не случилось ли с ним чего-нибудь неприятного?» — подумал доктор Даниэль.
Но не успел доктор Даниэль еще закончить своей мысли, как Гутменш уже ворвался в комнату бледный, растрепанный, с каким-то совершенно растерянным видом. Почти не кланяясь хозяевам дома, он в полном изнеможении опустился на первый попавшийся стул.
— Что с тобою, коллега? — спросил с непритворным участием фон-Хаден. — На тебе лица нет.
— Как? Ты не знаешь? Ты точно не знаешь?..
— Ничего не знаю… Что с тобой случилось?
— Получил приказание в течете одной недели распродать все свои пожитки и уезжать из Московского государства! Да, да. Все пропало — все пропало!
И он в полном отчаянии опустил голову на грудь.
— Жалею тебя, коллега. Но не думаю, чтобы все уже было тобою потеряно… Можно похлопотать, попросить…
— О! Кто же возьмется за меня просить? Помилуй! Кому это нужно?
— А хоть бы и я, — сказал с улыбкой доктор Даниэль.
Гутменш посмотрел на него с большим недоверием, не зная, как принять его слова: за шутку, за насмешку или за неожиданное участие.
— Напрасно ты так недоверчиво на меня посматриваешь, — сказал доктор Даниэль. — Я нимало не способен возгордиться в счастии или пасть духом в беде… Притом я помню, что мы с тобою готовимся соединить наших детей узами брака… Я повторяю тебе: я завтра же буду просить за тебя государыню Наталью Кирилловну.
Гутменш, совершенно пораженный, уничтоженный великодушием фон-Хадена, не знал, как и благодарить его.
В то время, как доктор Даниэль выслушивал его благодарения и старался утешить его на разные лады, в комнату вошел Михаэль с Адольфом и сказали, что боярин какой-то из дворца к доктору на подворье едет и царскую милость ему везет.
— Царскую милость? Мне? За что? — сказал доктор Даниэль. — Ступай, Михаэль, встречай дорогого гостя и введи его сюда.
Несколько минут спустя во двор въехала открытая коляска, в которой на главном месте сидел боярин Стрешнев, а рядом с ним дьяк Телепнев; двое стряпчих, державшие в руках высокий серебряный кубок с кровлею, сидели напротив боярина.
Толпа всяких зевак и оборванцев с улицы ворвалась в открытые ворота вслед за дворцовою повозкой и запрудила весь двор дома фон-Хадена.
Боярин Стрешнев, поддерживаемый под руки Михаэлем и Адольфом, вступил в дом доктора Даниэля, степенно опираясь на свою высокую трость с резным набалдашником, и встреченный поклонами хозяина и его домашних остановился в величавой позе среди комнаты.
— Читай, дьяк, милостивую грамоту царскую, присланную дохтуру Даниле! — приказал боярин.
И вот дьяк, вынув из зеленого шелкового чехла грамоту с висячею на снурке большою красною печатью, развернул и стал читать громко, истово и внятно.
В грамоте, в самых изысканно-милостивых выражениях, высказывалась дохтуру Даниле царская признательность за то, что он вылечил «ныне благополучно царствующего государя Петра Алексеевича от горловой немочи», и по этому поводу в дар дохтуру присылается «ложчатый серебряный кубок с кровлею, а в нем золотые голландские корабленники», да сверх того, близ села Коломенского отводится «поместье с угодьями», почти равное тому; которым он уже владел при царе Феодоре.
Доктор Даниэль, глубоко растроганный царскою милостью, благодарил боярина со слезами на глазах и, приложа руку к сердцу, просил его передать государю-царю и государыне-царице, что он рад служить им всеми силами и знаниями своими до последнего издыхания.
Затем боярин со всею своею свитой удалился и сел в коляску; пока сопровождавшие его конные стрельцы очищали двор и улицу пред воротами от народа — доктор Даниэль со своим сыном все стояли на крыльце и почтительно кланялись провозвестнику царской милости. Наконец, коляска съехала со двора, и ворота заперлись на запоры вслед за последним из сопровождавших боярина всадником, и доктор Даниэль мог вернуться в дом.
