Марк Слоним - Три любви Достоевского
"Не сейчас же я женюсь, а выжду чего-нибудь обеспеченного, она же с радостью подождет, только бы имела надежду на верное устройство судьбы моей".
И одно за другим летят письма из Семипалатинска в Петербург, к генералу Тотлебену, к Врангелю, к сановникам, к знакомым, к родным. Как всегда, он сочиняет самые фантастические проекты: не написать ли ее отцу, чтобы отвадил женихов, не послать ли прошение Государю, не обратиться ли к генералам, которые знали его в Инженерном Училище? Он мечется и по своему обыкновению волнуется, преувеличивает; житейские мелочи в его воображении принимают пугающие очертания, препятствия обращаются в кошмары. Писание тоже причиняет не мало забот: оно подвигается с большим трудом.
Выйдя из каторги, Достоевский почти не мог писать: стихи, которые он сочинил в мае 1854 года, "На Европейские события в 1854 году", имели явную цель {73} - доказать его патриотические и верноподданнические чувства: он громит французов и англичан, выступающих на защиту турок против Христа, и славит русского царя, Божьего помазанника и защитника веры. Литературная ценность их была ничтожна. Затем, уже после отъезда Исаевой, он принялся, наконец, за прозу - и должен был долго преодолевать ту негибкость, почти одеревенелость, какую знают все писатели, художники, артисты после длительного перерыва в работе. Он медленно возвращался к тому самому исходному положению, в котором застала его катастрофа семь лет тому назад.
В мае 1856 года в письмах Марьи Димитриевны вновь зазвучали тревожные ноты. То она пишет, что грустит и тоскует, то вдруг заявляет: "мы слишком много страдали, слишком несчастны, чтобы мечтать о браке", она не составит его счастья, лучше обо всём позабыть, ото всего отказаться. Единственное, о чем она его просит, это похлопотать о Паше, ему уже идет девятый год, его надо определить в какое-нибудь закрытое учебное заведение.
Измученный всей этой перепиской с ее чередованием холода и жара, Достоевский решается на крайний шаг: необходимо личное свидание с Марьей Димитриевной, надо выяснить всё и переговорить с глазу на глаз. И значит надо ехать в Кузнецк.
После долгих хлопот и всяческих ухищрений, Достоевскому удалось заручиться помощью батальонного командира, знавшего обо всех его любовных треволнениях. Унтер-офицер Достоевский получил служебное поручение отвезти в Барнаул фургон с веревками. А от Барнаула до Кузнецка не слишком далеко. И Достоевский пустился в дорогу с надеждой через несколько дней увидать и обнять Марью Димитриевну.
{74}
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Достоевский тайно уехал из Барнаула в Кузнецк, мечтая, что свидание с женщиной, на которую, по его собственному выражению, он "имел права", разрешит все сомнения и трудности. Но вместо радостной встречи в Кузнецке его ждал страшный удар. Он вошел в комнату к Марье Димитриевне, и она не бросилась ему на шею: с плачем целуя его руки, она закричала, что все потеряно, что брака быть не может - она должна признаться во всем: она полюбила другого.
Этот другой, Николай Борисович Вергунов, родом из Иркутска, учитель начальной школы, был довольно красивый 24-х летний молодой человек, и Марья Димитриевна увлеклась им физически, и даже подумывала о том, чтобы выйти за него замуж. Достоевский выслушал ее рассказ, стиснув руками голову, потом заметил, что Вергунов когда-нибудь попрекнет ее за то, что она хотела только сладострастия и заела ему век. Марья Димитриевна сперва приписала эти слова ревности, но потом задумалась и опять начала плакать Она теперь не верила ни в чью любовь. Напрасно Достоевский в долгой беседе пытался понять ее истинные чувства и определить отношения между нею и Вергуновым: несвязный разговор этот, вероятно, был похож на тот, который он затем описал в "Униженных и оскорбленных", между Ваней и Наташей:
"Не уважаешь, не веришь даже в любовь его, и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь. Что {74} же это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже".
"Да, люблю, как сумасшедшая, - отвечала она, побледнев, как будто от боли. - Я тебя никогда так не любила, Ваня. Я ведь и сама знаю, что с ума сошла и не так люблю, как надо. Нехорошо я люблю его... Я ведь и прежде знала и в самые счастливые минуты наши предчувствовала, что он даст мне одни только муки".
Вместо мнимого "солидного" жениха, за которого Марья Димитриевна якобы готова была выйти "по расчету", Достоевский нашел в Кузнецке счастливого соперника, бывшего едва ли не беднее его самого. Он опасался повторения ситуации "Бедных людей", а в действительности ему грозила ситуация "Белых ночей" - или даже хуже. Марья Димитриевна настаивала на его встрече с Вергуновым: "с ним я сошелся, он плакал у меня, но он только и умеет плакать", с горечью заметил Достоевский.
Быть может он ощутил к нему то же чувство, что и герой "Униженных и оскорбленных" к возлюбленному Наташи: "он был слаб, доверчив и робок сердцем, воли у него не было никакой. Обидеть, обмануть его было бы и грешно и жалко".
Чтоб не обижать Вергунова, Достоевский скрыл свои собственные переживания и спокойно рассуждал о шансах возможного брака Марьи Димитриевны с молодым учителем. Ему приходилось взвешивать свои слова и пускаться на мелкие хитрости: "я знал свое ложное положение, - пишет он Врангелю, - ибо начни я отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут - для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем".
Но что бы он ни говорил Марье Димитриевне, он прекрасно понимал, что она чувствовала себя госпожой и владычицей по отношению к новому другу - а он был ее жертвой.
"Она предвкушала наслаждение любить без {76} памяти и мучить до боли того, кого любишь, и именно за то, что любишь, и потому то, может быть, поспешила отдаться ему в жертву первая".
Эти слова о Наташе из "Униженных и оскорбленных" вполне применимы к Марье Димитриевне и к ее отношениям с Вергуновым и, как это ни странно, с Достоевским. Она и мучила их обоих, и сама из-за них мучилась, и в этом соединении морального и любовного садизма и мазохизма находила особое наслаждение. И это ее болезненное, сложное ощущение перекликалось с такими же тенденциями Достоевского. Ему было тяжело, мучительно, и самая острота его страдания вызывала холодок восторга. Напряженность, необычность обстоятельств, слезы и страсть, обида и желание - всё это соединялось в невыразимо жгучее ощущение интенсивности бытия. Моментами ему казалось, что он теперь любит ее больше прежнего - за ее измену, за мучительство, за оскорбление.
Его охватывало неодолимое стремление всё отдать Марье Димитриевне, пожертвовать своей любовью ради ее нового чувства, уйти, и не мешать ей устраивать жизнь, как ей хочется.
Когда Марья Димитриевна увидала, что Достоевский не упрекает ее, а только заботится о ее будущем, она была потрясена, как Наташа, которая говорит Ване: "добрый, честный ты человек! И ни слова-то о себе! Я же тебя оставила первая, а ты всё простил, только о моем счастьи и думаешь". Но Достоевскому не пришлось долго страдать в позе мученика, и добровольной жертвы его Марья Димитриевна не приняла. "Не плачь, не грусти, не всё еще потеряно, ты и я и более никто", - сказала она, видя его страдания.
В самый критический момент в ней снова вспыхнули жалость и нежность к Достоевскому. "Она вспомнила прошлое, и сердце ее вновь обратилось ко мне", - этими словами он {77} описывал поворот в ее настроениях. Когда он менее всего ждал этого, она бросилась в его объятия и вознаградила его за всё, что он претерпел. "Я провел не знаю какие два дня, - писал он Врангелю, - это было блаженство и мученье нестерпимое".
Передалась ли ей страсть Достоевского, была ли она захвачена возвратом собственного чувства, попалась ли в путы сложной своей игры или не захотела отказаться от владычества над обоими мужчинами - всё равно какой ценой - но несомненно, что она снова сблизилась с Достоевским, и он мог сказать: "к концу второго дня я уехал с полной надеждой". Он сам подчеркнул это слово. Но несмотря на "доказательства любви", как он выражался, он сознавал трудность собственного положения.
Прежние иллюзии его рухнули, Марья Димитриевна предстала ему в новом обличьи, и вместо недавней ясности чувств, в душе его ныне царил полный хаос. Когда он выехал из Кузнецка и опьянение недавней близостью выветрилось в дороге, он подумал, что, согласно французской поговорке, "отсутствующие всегда неправы": "я далеко, а он с ней". Как бы ни были горячи недавние поцелуи Марьи Димитриевны, на верность ее рассчитывать нельзя было. Да и кто мог поручиться, что после отъезда Достоевского она не начнет колебаться и не вернется к молодому любовнику?
Не успел Достоевский возвратиться в Семипалатинск и придти в себя от физической и душевной встряски, как получилось письмо от Марьи Димитриевны: она тосковала, плакала, опять говорила, что любит Вергунова больше, чем Достоевского. Измученный и униженный, он забыл о своей дипломатии и написал и ей и ему, уговаривая обоих посмотреть на всё холодно и здраво: ведь их совместная жизнь, а тем более брак, были бы безумием.
