Павел Андреев - Двенадцать рассказов
Поначалу мне было очень тяжело. Усилия над собой порой перерастали в насилие над собой. Черепаха помог мне.
- Не бойся, - сказал он, - я твой сержант, и позабочусь о том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.
В нем было что-то острое, в глазах особенно, словно хорошая приправа в профессионально приготовленном блюде. Этими загадочно-печальными глазами и крепко сжатым ртом, умело прикрытый панцирем и в то же время легкоранимый, он напоминал мне черепаху. Стоило только увидеть плотно сжатые губы, как становилось понятно, в каком постоянном напряжении он жил. Готовность к постоянной борьбе избавляла его от необходимости принуждать себя к какому бы то ни было подчинению.
На слова Черепаха реагировал быстро и точно. Обладал удивительной нечувствительностью к собственной боли. Если падал, то через мгновение вставал, и, точно зверь, снова лез в драку. В нем естественно уживалось что-то совсем детское и нечто зрелое, сильное - то, чего не было у меня. Мир его поступков, чувств и решений был действительно выше моего.
Черепаха убедил меня в том, что смерть существует только потому, что мы намеренно делаем ее возможной.
Следователь
На подоконнике, заваленном папками с бумагами, стояла старая печатная машинка. Сквозь грязное стекло тускло просвечивал высокий бетонный забор. Зеленые замызганные шторы, электрическая розетка и цветной календарь были единственными украшениями тесной комнаты. В коридоре возле открытой двери кабинета курили опера. Еще несколько часов назад представлявшие грозную и беспощадную силу Закона, они походили сейчас на усталых водил-дальнобойщиков, готовящихся к ночлегу в провинциальной гостинице. Поговорив бессвязно еще несколько минут, они безо всякой видимой причины дружно разошлись.
Я никак не отреагировал на приход следователя, - как только он сядет, мне необходимо будет оторваться от рассматривания окна и смириться с его присутствием. В конце концов, я неохотно перевел на него взгляд. От неожиданности я вздрогнул: лицом ко мне сидел не "мой "следователь.
Это был рыжий крепкий татарин. Над густыми усами торчал вздернутый нос. Конопатое лицо с небольшими глазами. Трехдневная щетина придавала ему несколько разбойничий вид, не вязавшийся с его большой, расхлябанной фигурой.
Следователь начал монотонно читать вслух: "Постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Следователь УВД майор юстиции Насретдинов, рассмотрев материалы уголовного дела No 96633066 установил..."
Я слушал его и не верил собственным ушам. Лавиной хлынули мысли. Он вернул меня туда, куда я не пошел бы добровольно ни за какие деньги.
Это началось много лет назад. В полдень.
Ходжа
Перед началом любого строительства всегда отбирают пригодный материал. Ровные стволы без сучьев, красивые на вид, используют для открытых колонн. Прямые, но с небольшими дефектами, пускают на внутренние опоры. Стволы безупречного вида, хотя и не очень прочные, идут на пороги, притолоки, двери и внутренние стены. Хорошее дерево, даже узловатое и суковатое, всегда можно с пользой использовать в постройке. Дерево слабое или совсем корявое годится разве что на леса, а позже его рубят на дрова. Вот в поисках этих "дров" мы и бегали сейчас с Черепахой.
"Хочешь жить?" - я смотрел, сожалея о потраченном напрасно времени, на халтурно построенную молодым каменную кладку. "Конечно, хочу. Я стараюсь, как могу", - искренне ответил тот.
"Нет! Ты не стараешься так, как можешь. С тобой, череп, нужно что-то делать. Начинай все с начала. И помни, - камни бери с противоположной стороны склона, а не там, где ты выбрал себе позицию, - следы от вывернутых камней видны за километр! Твои проблемы сейчас как раз в этом. Когда ты прячешься, все знают, что ты прячешься, а когда ты не прячешься, то ты доступен, и любой может пристрелить тебя!"
Мы уже больше двух часов гоняли молодых по окрестностям. Лучшей проверки самодисциплины в группе трудно придумать. Марш-бросок на вершину холма час назад быстро разделил всех на "мышей" и "слонов". Этого, на вид серого, как мышь, но, казалось, сильного и добродушного, как слон, я сам выбрал для наблюдения, понадеявшись на его выносливость. Да, он действительно первым поднялся на вершину холма, но уже там, вдруг, неожиданно сникнув и расслабившись, его тело расплылось от усталости, стало хрупким, как лампочка. Он "умер" на вершине, не справившись с напряжением. Не стоило так спешить, чтобы с позором возвращаться на плечах и без того уставших товарищей.
Черепаха равнодушно наблюдал за группой. Мы вернулись к камням. Кладка казалась надежной защитой от пуль. Проверить надежность укрытия возможно лишь, сравнивая его с силой атаки. В молодого неожиданно полетели камни. Через несколько минут от укрепления почти ничего не осталось. А камни продолжали сыпаться. Теперь они больно били молодого по ногам и пояснице. Когда осколок камня больно ударил его в ухо, он понял, что опасность быть забитым насмерть вошла в его мир как нечто очень реальное.
Осознавать себя беспомощным стало невыносимым, и его паралич вдруг исчез так же внезапно, как и возник: камни из развалившейся кладки стали орудием его атаки. Теперь они летели в Черепаху. Сломив натиск, молодой успокоился, но тут же получил удар от меня. Он рухнул на край разрушенного укрытия, и все скопившееся отчаяние вырвалось наружу. Это была злость, но, как мне показалось, не на окружавших его людей, а на самого себя. У всех на виду молодой плакал. Остальные смотрели на него, как на сумасшедшего.
Через это проходил каждый, кого считали способным действовать в состоянии боли и беспамятства, когда сознание разрывается на куски животным страхом перед смертью. Проверенный еще с Отечественной войны метод пулеметных курсов был прост, как быт солдата,: сначала человека вводили в неустойчивое психологическое состояние, это делало его более управляемым, затем причиняли ему боль и, наконец, объясняли, как полагается действовать в подобных ситуациях. Так вырабатывалось реактивное мышление - не думать, а делать!
"Тебя нельзя научить быть неистовым и тупым. Ты уже такой, но еще можешь научиться быть безжалостным, хитрым и терпеливым. Если будешь думать только о защите, ты не сможешь атаковать. Прими чужую атаку и отрази ее, как крепостная стена. Когда сам начнешь атаковать, будь готов разрушить свою защитную стену, используя кирпичи как оружие. Атакуй, преследуй жестко - и до конца. Это и есть атака. И не смотри на меня глазами раненого оленя", его мокрые губы и перекошенное болью лицо вызывали у меня раздражение.
"Как фамилия?" - Черепаха ткнул "раненого" стволом автомата в спину. "Насретдинов", - ответил "слон-мышь" неожиданно резко, словно отпущенная пружина, развернувшись на толчок. "Это не тот, который Ходжа?" - Черепаха, усмехаясь, смотрел, как у молодого заходили желваки на скулах и хищно затрепетали ноздри - гнев, так долго сдерживаемый страхом, выплескивался на поверхность.
Резкий удар стволом в грудь перебил дыхание Ходже: "Ты эти мусульманские штучки брось. Как стоишь, череп? Нюх потерял? Забыл, кому служишь?!" Ни один молодой не мог противопоставить что-либо воле "ветерана", наделенного верховной властью. Так, из особенностей характера и обстоятельств, в которых сейчас оказался Ходжа, рождалось подчинение. Там, на холме, он начал приближаться к правилам, делающим наше с ним совместное существования вполне реальным. Война сама всегда рождает законы гораздо более важные, чем Устав воинской службы.
Черепаха потом объяснил, что намеренно старался запугать молодого до потери сознания. Он терпеливо мог мне объяснять, что угодно, плотно сжимая челюсти после каждого слова - ну, точь-в-точь, как говорящая черепаха. И все же я никогда не мог до конца понять, что, когда и почему он делал. Он не мог испытывать сострадания, ибо никогда не чувствовал жалости, даже к самому себе.
"Толка не будет", - определил Черепаха будущее Ходжи. "Посмотрим", решил я, надеясь, что мусульманская кровь молодого возьмет свое, и я окажусь прав.
"Добрые парни"
Убийство - всегда убийство вне зависимости от того, тело убивается или дух. Можно ли сходу стать Рэмбо или Терминатором? Вряд ли. Сначала, наблюдая чужую смерть, хочется обсуждать все обстоятельства, с нею связанные. Чуть позже, пресытившись зрелищем трупов и умирающих, начинаешь обсуждать лишь приемы умерщвления. Страшно ли убивать? Да, конечно.
Одних страшило убийство как факт и поступок. Другие мучались от отсутствия здоровой альтернативы убийству, то есть возможности делать добро. Но всех нарушавших заповедь объединяло одно, - надо было уехать домой живыми. А там, дома, казалось, можно будет забыться...
Однако к моменту возвращения нас всех ожидали большие перемены. Вместе с пошатнувшейся экономической системой стали зыбкими понятия человечности, сострадания, порядочности, добра и силы. Скорость социального расслоения была стремительной.
