Виктор Кин - Записные книжки (-)

- Вы работали где-нибудь раньше?

- Нет.

- М-м. Почему вы хотите работать в газете?

Начинающий улыбнулся, как показалось Бубнову, самоуверенно.

- Мне кажется, - сказал он, - что у меня это выйдет. Я думаю, что выйдет, - поправился он. - Но попробовать я хочу обязательно.

- Но почему бы не попробовать еще какое-нибудь дело? Из вас может выйти шофер, фармацевт, может быть, нарком. Почему обязательно в газете?

- А почему нет?

Они помолчали.

- Вы хотите работать репортером?

Начинающий снова улыбнулся.

- Я хочу работать, может быть, редактором, - легко ответил он. - Но могу работать и репортером.

- Как ваша фамилия?

- Безайс.

3

Опять телефон. Песков снял трубку, другой рукой разрывая на своем столе кучу бумаги.

- Да, да, слушаю, что надо?

И внезапно глаза его расширились, округлились, рука застыла на полдороге.

- Кто?

Он подался вперед, машинально вытирая лоб.

- Кто?

На мгновение стало тихо. Там, снаружи, что-то стряслось. Большая новость накренилась, готовая обрушиться на редакционные столы.

Песков повесил трубку.

- Умер...

И он назвал имя человека, крупного работника, речь которого всего только неделю назад печатали в газете. Это было немыслимо, невозможно; человек был здоров, и никто не мог подумать, что он умрет так внезапно.

- Кто звонил?

- Звонили из ТАССа.

Бубнов в замешательстве встал. Новости этого рода оглушают. Он видел спокойный и решительный профиль умершего, докторов, столпившихся вокруг кровати, и суматоху в передней. Бубнов знал его раньше, несколько раз сопровождал в поездках на Украину и Кавказ; дома, на письменном столе Бубнова, стояла его фотография с надписью. Умер?

Но где-то в отдаленных углах сознания уже шевелилась другая мысль. Половина девятого. Типография забита набором. Страница о сезонных рабочих размечена и сдана. Репортеры в разгоне, кого послать? Надо ломать, переделывать, заново сделать весь номер. Это в девять-то часов, черт побери!

Газета...

Так он сидел несколько секунд, держа голову в руках, точно чужую, не принадлежавшую ему вещь. Потом перевел взгляд на Пескова, глядевшего на него со смесью обожания и беспокойства.

- Позовите Волжинова.

Вызвав типографию по телефону, он велел прекратить набор всего информационного материала; того, что уже набрано, хватит, чтобы заткнуть дыры. Он одним движением сгреб со стола в ящик весь потерявший значение хлам. Затем позвал курьера, посадил к телефону и строго приказал вызвать репортеров отовсюду, куда только можно было дозвониться.

Неожиданная удача: в дверях показался Розенфельд - мрачный, разочарованный, утомленный скучнейшим совещанием по борьбе с бешенством собак.

- Это такая зеленая скучища, - начал он свои жалобы, - это такая чепуха...

Бубнов не дал ему опомниться. Он схватил его, в несколько минут поставил десяток главных вопросов, на которые надо взять беседу с профессорами, и Розенфельд исчез за дверью.

- Передайте мне оттуда по телефону! - закричал Бубнов ему вслед.

Пришел Волжинов - выпускающий. Он худ, волосат и настроен скептически: у этой информации вечно какие-нибудь фокусы.

- Ну, что тут такое? Опять опоздаем с выпуском? Кто умер?

Но через несколько секунд профессиональное самомнение ему изменило. Он дал уговорить себя подождать до часа ночи и ушел, махнув рукой.

- Зарежем номер!

Мальчик сообщил:

- Моров и Майский сейчас едут сюда. До Постоева не мог дозвониться.

А из дверей уже кто-то кричал:

- Бубнов, вас к Берману!

Он дал несколько приказаний Пескову: найти в библиотеке биографию умершего; заказать художественный портрет... Потом что? Ах да, вот что: позвонить в ТАСС насчет правительственного сообщения.

И побежал к Берману совещаться, как завтра "подать" в газете известие.

В коридорах столпились сотрудники других отделов. Они взбудоражены. Вся работа сегодняшнего дня пошла насмарку... Они проводили тяжелую фигуру Бубнова сочувственным взглядом: как это он выкрутится сегодня?

Опять звонок. Ну, разумеется!

- Правительственное сообщение будет не раньше полуночи.

И Песков яростным движением повесил трубку. Он побежал к Бубнову. На его молодом лице отражались ужас, растерянность, недоумение. Не раньше полуночи? А сколько в нем будет строк? Значит, опять придется ломать страницу?

У Бермана совещание. Входить нельзя. Тут завязывали теперь главный узел. Завтра тысячи людей увидят газету в том виде, как здесь разметят ее, на фабриках, в учреждениях, дома они развернут страницы в траурной рамке, с портретом на первой полосе.

Бубнов, став коленями на стул, набрасывал карандашом разметку первой полосы. Портрет сверху, посередине, на три колонки. Беседу Розенфельда (он достанет!) в правом углу. Сколько сейчас времени?

Ворвался Песков.

- Правительственное сообщение будет не раньше полуночи!

И Волжинов, скептик, принимает это на свой счет:

- Я так и знал.

Одиннадцать часов.

На столе Бубнова скопился новый ворох бумаги. Гранки набора, разметочные листы, сообщения ТАССа - все это надо привести в порядок. Он глубоко врезался в этот хаос, изредка поглядывая на часы: половина двенадцатого! Надо еще ускорить темп работы, нажать на все педали.

И он нажал. Мальчик курьер безостановочно хлопал дверью. Песков притащил из библиотеки биографические материалы об умершем - еще полтораста строк в набор. Телефон передавал новые подробности: "Профессор Успенский в беседе с нашим сотрудником..."

- Ага, это Розенфельд?

И в течение последующего получаса он неистово работал, не разгибаясь и не поднимая глаз. В этом клочке времени сосредоточилось все напряжение газетного дня, его энтузиазм и горечь, - последняя, заключительная нота. Он "подавал" новость, ставил ударение на самом главном, что должно броситься читателю в глаза, вокруг он располагал подробности, впечатления, детали...

4

По лестницам с вытертыми бархатными перилами, по коврам с пыльными следами ног, мимо унылых пальм он прошел наверх, во второй этаж. Зеркало на площадке отразило его в своей мутной глубине: галстук пяти цветов, сжатые кулаки и папиросу - утешение новичков. Он оглядел себя, обычное чувство юмора изменило ему, и он не нашел ничего смешного в своих оранжевых перчатках.

Коридоры суживались впереди и загибались прямыми, отмеренными углами, по карнизам извивались приличные и безвкусные цветочки, гипсовые львы, поддерживавшие подоконники, смотрели с униженной, песьей скукой в неживых глазах.

Он прошел мимо этих стен, презирая их, шагами завоевателя, идущего за добычей, как шел когда-то брать города. Розовый ковер ложился под ногами проселочной дорогой, отступали стены - и цветы на карнизах вырастали, качались, шумели над головой, как зеленые леса в Царстве Польском. Надо взять беседу с приезжими англичанами; ему, Безайсу, поручено ее достать. Газета нуждается в ней, слышите, Безайс? Читатели с нетерпением ждут эту беседу, страна, мир, человечество жаждут ее услышать. Мы надеемся на вас, старина, вы не подведете?

И он шел, попирая ногами ковер, потрясенный и взволнованный величием возложенной на него задачи.

Англичане ехали сушей и морем, их задерживали на каждой границе, сыщики незаметно щелкали крошечными аппаратами и писали секретные донесения. Наконец готово, они приехали, - но нет, еще не завершился круг вещей. Должен еще прийти газетчик и сказать свое последнее слово, сделать из обыденного факта новость и взволновать ею сотни тысяч людей.

Его посетило видение - дух газеты. И не было у него сияния, крыльев, радужных одежд и лаврового венка. Тренированный, ловкий, с рассчитанными движениями - ни одного жеста лишнего! - поспевающий всюду и знающий все репортер. Он был стремителен, жаден и прекрасен в своем неутомимом беге, он творил песню города, схватывал зеркальным фотоаппаратом лирику мостовых, эпос каменных этажей...

В конце коридора он остановил полового.

- Где приезжие англичане? - спросил он, глядя на него очень серьезно.

Они были в зале, завтракали. Он пошел прямо туда, но у двери был остановлен рослым малым в фартуке.

- Нельзя.

- Но я из газеты, - ответил Безайс, снисходительно улыбаясь.

Это его не тронуло нисколько.

- Не приказано.

- Как не приказано? Мне надо взять беседу с делегатами.

- Извольте подождать, все ждут. Там тоже из газет - вон, на диванчике сидят. Делегаты кончат кушать и выйдут к вам.

Он оглянулся. В углу, на диване, сидело несколько газетчиков. Это его успокоило. Он подошел, раскланялся, сверкнув радужным галстуком, и сел.

Они оглядели его, задержались на вызывающих перчатках и снова возобновили болтовню. Толстый, круглоголовый, в резиновом макинтоше репортер из ТАССа рассказывал о чем-то, Безайсу показалось - о женщине.

- Она меня замучила. Я вставал среди ночи, бродил, принимал капли, но не помогало - не мог ни спать, ни работать.