Николай Гарин-Михайловский - Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
— На завтра хлеба больше нет, — говорит кухарка, — завтра — сухари.
— Доктор, — говорит Н. А., — если вы мне не дадите кали бромати, я кончу тем, что двум сразу в морду дам…
— Не советую, — методично отвечает доктор. — И, помолчав, говорит: — Побьют.
Но Н. А. отчаянно машет рукой и говорит:
— Пусть бьют, а все-таки дам.
Разговор обрывается вдруг появлением Н. Е. Б. Общий радостный крик.
Он приехал на пароходе «Посьет».
— Ну, как же вы?
Н. Е. сел, пригнулся, по обыкновению, и смотрит, точно соображает, как же действительно он?
— Да ничего.
— Много дичи настреляла?
— Да я ведь не дичь стрелял, а рыбу ловил. Я ведь двенадцать сомиков поймал. Прихожу: уехали, говорит хозяйка. Я так и сел. Вот тебе и раз, думаю. Дал с горя себе слово никогда не удить рыбу.
— Ну?
— Ну, тут пришел Р.: объяснил. Я с горя и курить начал.
Н. Е. в доказательство смущенно вынул и показал коробку папирос.
— Ну, как же вы доехали?
— Доехал, положим, хорошо. Р. — хороший он человек — сейчас же повел меня на пароход, представил всем.
— Дамы были?
Н. Е. отвечает не сразу, улыбается и нерешительно говорит:
— Были.
— Смотрите, смотрите, — говорит доктор, — он весь сияет.
Совсем юное еще лицо Н. Е. действительно сияло. Голова его слегка ушла в плечи, он сидит и словно боится пошевелиться, чтобы не разогнать приятных воспоминаний. Только глаза, красивые, лучистые, смотрят, не мигая, перед собой.
— Ну, рассказывайте же, молодой тюлень, — кричит доктор.
— Да что рассказывать, — медленно, не торопясь начинает Н. Е., — видите, в чем дело. Ехала на том пароходе одна дама.
— Гм… дама, — басом перебивает доктор и крутит усы.
— Да не дама… дочь у нее, — смущенно дополняет Н. Е.
— Дочь?.. Черт побери.
— Четырнадцати лет.
— Что? Ха-ха-ха. Вот так фунт…
— Такая симпатичная, просто прелесть. Мы с ней рыбу удили.
— После зарока-то?
Н. Е. совсем смущен. Мы все хохочем.
— Да вот, — разводит он смущенно руками, — так уж вышло… Рыбы много… Только успеваешь закидывать удочки… И так еще: сомок сорвется, а какая-то рыбушка боком на крючке. Три раза так вытаскивали. Я нигде никогда столько рыбы не видал…
— У нас нынче Н. А. из револьвера застрелил рыбу.
— А вот скоро кета пойдет, — здешняя рыба, — с моря; она прямо стеной плывет, одним неводом их до двух тысяч пудов вытаскивают враз.
— В пятнашки с ней играли, — говорит тихо Н. Е.
— С кем? С кетой? Да он совсем влюблен, — орет доктор, — нет, ему песни надо петь.
Доктор снимает гитару и говорит:
— Ну, слушайте.
Он поет, а Н. Е. так и замер.
— Хорошо?
— Хорошо, — чистосердечно признается Н. Е. и улыбается.
Белые зубы его сверкают, глаза видят другой свет.
— Да ну вас к черту, уходите, — смотреть завидно…
— И то: ехать пора.
— Да как же вы поедете?
— Да вот: свезут на берег, а там версты две берегом… трава высокая по пояс, да мокрая…
— А как вы спите без подушки, одеяла?
— Так и сплю, — теперь ящик какой-то под головою.
Как мы его ни удерживали, как ни пугали барсами и тиграми, Н. Е. ушел.
Дождь будет мочить его, будет один он пробираться темной ночью в мокрых камышах. Что ему дождь, камыши, тигры? Весь охваченный пеньем и памятью встречи, он будет идти, и кто знает, эта прогулка не будет ли лучшей в его жизни?..
— Экая прелесть, — говорит доктор после ухода, — сколько ему лет?
— Двадцать два.
— Завидно, ей-богу.
— Да вам-то много ли?
— Двадцать пять, — грустно вздыхает доктор.
Опять заглянул Б.:
— А, может быть, хотите на наш пароход ехать?
Я скажу капитану. Только мест нет.
Пока выхода не было, казалось, хоть на лодке, лишь бы ехать дальше. А теперь жаль: жаль сурового здесь житья нашего, жаль в бою побывавшего нашего изломанного парохода, команды, молодого капитана, энергичного, трудолюбивого, на которого шишки невзгод так и валятся отовсюду: в это лето девятый раз сидит на мели.
Но благоразумие берет верх, и мы решаем наутро перебраться к «Посьету». Мест, правда, нет, — будем на полу где-нибудь в столовой спать.
— Так, значит, до скорого свидания?
— Спокойной ночи.
14 августа
Наш молодой капитан неутомим. Всю ночь возился и теперь носится по палубе, своими длинными ногами делая громадные шаги. Совсем было выправил нос «Игнатьев», но опять оборвался канат, и мы, как-то перевернувшись на 180°, врезались опять в ту же мель. Ну и канат…
Плохо, «Посьет» прошел мимо на всех парах… А должен нас взять: во-первых, у нас авария, во-вторых, оба парохода того же общества. Не взял… Что ж? С горя работать. Спустились в каюту и засели кто за что.
И вдруг, когда, казалось, всякая надежда исчезла, что-то произошло, и неожиданно всунулась в каюту нашу голова капитана.
— Снялись…
Это было так хорошо, что вопрос, как снялись, был второстепенным.
Мы бросились наверх. Прекрасный день, светит солнце, покачиваясь уже на глубине, стоит наш пароход, а подальше «Игнатьев».
— Поздравляем вас, капитан.
— Это не меня — это капитана «Игнатьева» надо поздравить: таких товарищей, как он, редко встретишь.
«Игнатьев» скоро ушел. А часа через три, починившись кое-как, пустились и мы в путь.
Правый берег — маньчжурский. Хотя победителями всегда были маньчжуры и всегда китайцев били, но китайцы шли и шли, и теперь культуру маньчжур бесповоротно сменила китайская стойкая, все выносящая культура. Последние вольности маньчжуров отбираются одна за другой, и некогда всесильная родина последней династии, теперь она только ничтожная провинция в сравнении с остальным громадным Китаем.
Маньчжуры напоминают наших казаков Сечи. Такие же бритые, с длинными усами, мужественные и мрачные. Но их теперь уже так же мало, как и зубров Беловежской пущи. Все проходит…
Кучка матросов разговаривает.
Все это уже знакомые люди: вот стоит кузнец, в светло-голубой грязной куртке, таких же изорванных штанах, жокейской шапочке, громадный, с крупными чертами лица, с умными большими глазами. Другой матрос, тоже громадный, в плисовых штанах, рубахе навыпуск, высоких сапогах, с большой окладистой рыжеватой бородой. На матроса не похож: скорее на русского кучера, когда, отпрягши лошадей, свободный от занятий, он выходит погуторить на улицу.
Третий, маленький, тоже русый, в пиджаке и высоких сапогах, с лицом, испещренным оспой, и мелкими, как бисер, чертами.
— Это что за горы — гнилье, этот камень никуда не годится, — говорит кузнец, — так и рассыпается… Горы за Байкалом… Идешь по берегу, и нельзя не нагнуться, чтобы поднять камешек, набьешь полные карманы, а впереди еще лучше. Высыпешь эти, новые начнешь набирать…
Это мирное занятие не подходит как-то ко всей колоссальной и мрачной фигуре кузнеца.
Разговор обрывается.
Переселенцев вовсе мало нынче: только и плывут на плотах. То и дело мимо нас плывут такие плоты, большие и маленькие. Стоят на них телеги, живописные группы мужчин, женщин, детей, лошади, коровы. Огонек уютно горит посреди плота.
Наш пароход разводит громадные волны для таких плотов, и их качает, и усиленно гребут на них.
Эти плоты дойдут до Благовещенска, где и продадут их переселенцы, выручая иногда за них двойные деньги.
— Что, второй пароход всего с переселенцами. А назад едущих довольно…
— Земель мало? — спрашиваю я.
— По Зее есть… не устроено… кто попадет на счастье, а кто мимо проедет, никто ничего не знает…
Это бросает, как бьет молотом, кузнец.
— У вас ввели мировых? — спрашиваю я.
— Ввели.
— Довольны?
— Если не испортятся, ничего.
— Как испортятся?
— Как? Взятки станут брать… Русскому человеку, бедному, дохнуть нельзя, а китайцам — житье. Закона нет жить им в Благовещенске, а половина города китайская… Грязь, как в отхожем месте, у них: ничего…
— Нечистоплотны?
— Падаль едят, конину, собак — грязь… тьфу… Водкой своей торгуют.
— Тайком?
— А так… дешевая и вдвое пьянее нашей… Сейчас напейся, — сегодня пьян, а завтра выпей натощак полстакана простой воды, и опять пьян на весь день… ну и тянется народ за ней… Китаец всякому удобен… Положим, не торопи его только — он все дело сделает. А против русского втрое дешевле… Опять русскому должен — надо отдать… Если по шее ему, и он сдачи умеет дать; а китайцу дал по шее да пригрозил полицией, — уйдет без всякого расчета и не заикнется…
Молчание.
— И вот какое дело, — говорит кузнец, — совсем нет китайских баб. Китайцев, ребятишек — все мальчишки, а баб нет; штук десять на весь Благовещенские может же десять их такую уйму народить? И вот я в ихней стороне пробирался и чуть под пулю не попал, — у них это просто, — и в фанзах ихних мало баб…
