Владимир Войнович - Шапка
Ефим не ответил. Открыв рот, он смотрел на пробегавшего к выходу Лукина, на его пыжиковый воротник, на богатую шапку.
Ефим сперва растерялся, потом выскочил за Лукиным, желая его остановить, но не успел, персональная "Волга" с сидящим в ней генералом, плюнув вонючим дымом, отчалила от тротуара. Ефим проводил ее отчаянным взглядом, переложил портфель из левой руки в правую и поплелся в сторону площади Восстания. Он шаркал по-стариковски подошвами своих гэдээровских сапог, оскорбленно всхлипывал и бормотал себе под нос: "Врешь! Все врешь! Сальские степи, дочь - все вранье! Ушел - ей было восемь, пришел через шесть лет - она замужем. Дурь! - прокричал он в пространство - Сплошная дурь!"
Занятый своими переживаниями, Ефим не видел, что следом за ним идет, не упуская его из виду, поэт Василий Трешкин, решивший изучить и понять загадочное поведение сионистов.
На Садовом кольце все светофоры были переключены на мигающий режим, движением руководили два милиционера в темных полушубках и шапках с опущенными ушами. Они почему-то нервничали, держали на тротуаре скопившихся пешеходов, свистели в свистки и размахивали палками. Не понимая, в чем дело, Ефим пробился вперед, но дальше не пускали, и он остановился прямо под светофором. Светофор равномерно мигал, и лысина Ефима равномерно озарялась желтым ядовитым сиянием.
Толпа у светофора сбилась совсем небольшая, но и в ней Трешкин упустил Ефима. Ему даже показалось (и он бы не удивился), что сионист просто растворился в воздухе. Трешкин занервничал, врубился в толпу, тут же увидел Ефима и обомлел. Он увидел, что сионист Рахлин, стоя у края тротуара, бормочет какие-то заклинания, а его лысина озаряется изнутри и испускает в мировое пространство желтые пульсирующие световые сигналы.
- ...аждане житесь ехода! - закричали вдруг потусторонние голоса.Граждане, воздержитесь от перехода! - прозвучали они яснее.
Милиционер, стоявший недалеко от Ефима, отскочил в сторону, вытянулся неуклюже, поднес руку к виску. Налетели и понеслись мимо черные силуэты, воющие сирены, фыркающие моторы, шуршащие шины и летящий тревожный свет милицейских мигалок.
Ничего вокруг себя не видел Василий Трешкин. Он смотрел только на голову сиониста Рахлина и видел, как она светилась сначала желтым светом, потом вспыхнула синим и красным, и одновременно раздались страшные голоса.
Тут бы, конечно, самое время сиониста зацапать и передать в руки закона, но кому передашь, если проезжавшие правительственные лимузины передавали те же сигналы? Трешкин вдруг испугался, схватился за голову и закрыл глаза. А когда открыл их, обнаружил, что стоит на обледенелом тротуаре, прислонившись спиною к шершавой стене, вокруг негусто толпится народ, а склонившийся милиционер вежливо спрашивает:
- Папаша, а папаша! Вы, папаша, извиняюсь, пьяный или больной?
Стоя под светофором, Ефим слышал, что кому-то в толпе стало нехорошо, достигли его уха голоса, обсуждающие, вызвать ли "скорую помощь" или перевозку из вытрезвителя. В другое время Ефим посмотрел бы, что там случилось, очень он был любопытен до уличных происшествий. Но на этот раз не посмотрел, погруженный в собственные страдания, и побрел дальше, как только освободилась дорога. У метро "Краснопресненская" людской поток подхватил Ефима, втянул в подземелье и, сильно помятого, вынес наружу на станции "Аэропорт".
Тем временем Трешкин двигался к тому же конечному пункту совершенно иным путем. Оставленный милиционерами, он не пошел в сторону Пресни, а направился к Маяковской.
Вечер был холодный, небо чистое, но от городских огней оно казалось блеклым и желтым. Все же какие-то звезды пробивались сквозь желтизну, перемещались в пространстве, перемигивались, намекали на что-то непонятное Трешкину. Катили машины, торопились прохожие, а сколько среди них евреев и сколько жидов-масонов, никому не известно. Так он шел, сосредоточенно думая, и вдруг на углу Малой Бронной и Садовой-Кудринской его осенила гениальная мысль. "А что,- подумал Трешкин,- если они так и так уже все захватили, то, может, лучше сразу, пока не поздно, самому к ним податься?"
Дома Ефим поставил в угол портфель, сменил сапоги на тапочки и прошел в гостиную. Кукуша и Тишка ужинали перед телевизором и смотрели фигурное катание.
Ефим сел на диван и тоже стал смотреть, но ничего не видел, не слышал.
- Лысик,- спросила Кукуша,- ты ужинать будешь?
Он ничего не ответил.
- Лысик! - повысила голос Кукуша.
Он не слышал.
- Лысик! - закричала она уже нервно.- Я тебя спрашиваю: тебе пельмени с маслом или со сметаной?
- Одиннадцать,- ответил Ефим.
- Что одиннадцать? - не поняла Кукуша.
- Я восемнадцать лет в Союзе писателей и написал одиннадцать книг, - сообщил Ефим. И, подумав, добавил: - А Баранов написал только одну.
Мать с сыном переглянулись.
- Лысик,- встревожилась Кукуша.- Ты часом не трекнулся?
- Нет,- сказал Ефим,- я этого дела так не оставлю. Сдохну, а шапку свою получу.
Он вдруг вскочил, выскочил в коридор, вернулся со своей волчьей шапкой.
- Тишка, тебе, кажется, нравится моя шапка?
- Нравится.- Тишка проглотил последний пельмень и стал вытирать губы бумажной салфеткой.
- Ну так вот,- щедро сказал Ефим.- Я тебе ее дарю.- Он напялил шапку Тишке на голову. - Смотри, тебе идет.
- А ты будешь носить мою? - спросил Тишка. Он снял шапку, посмотрел на нее и положил на стул рядом с собой.
- Твою? - переспросил Ефим.- Свою ты можешь выбросить, она уже выносилась.
- А ты в чем будешь?
- А я себе получу,- сказал Ефим.- Сдохну, а своего добьюсь.
- Лысик, поешь.- Кукуша поставила на стол тарелку пельменей.- Садись сюда, кушай. И забудь ты про эту шапку. Это я во всем виновата. Я тебя подбила. Но ты забудь это. Бог с ней, с этой шапкой. Я тебе сама куплю такую, каких у ваших говённых писателей вообще нет ни у кого. Я тебе куплю... ну, хочешь, я тебе из серебристой лисицы куплю?
- Нет! - закричал Ефим.- Не вздумай! Я их заставлю! Вот Каретников приедет, я к нему пойду и...
Он махнул рукой и заплакал.
Ефим помешался. Я узнал это сначала по телефону от Баранова, потом от встреченного в Доме литераторов Фишкина. Пока я собирался позвонить Ефиму, ко мне утром, еще не было девяти, явилась Кукуша в блестящей от растаявших снежинок норковой шубе.
- Извини, что я без звонка,- сказала Кукуша.- Но я не хотела, чтобы кто-нибудь знал о нашей встрече.
- Ничего,- сказал я,- это неважно. Извини, что я в пижаме.
- Это как раз неважно. Кстати, очень хорошая пижама. Где достал?
- Сестра привезла из Франции.
- У тебя есть сестра во Франции? - удивилась Кукуша.
- Нет, сестра у меня в Ижевске. А во Францию ездила договариваться о чем-то с заводом Рено. Кофе будешь?
- Нет, нет, я на минутку.- И совсем другим тоном: - Мне нужна твоя помощь, ты должен спасти Ефима.
Я растерялся и спросил, в чем дело, от чего я должен его спасать.
- Трекнулся,- сказала Кукуша.- Не ест, не пьет, не спит, не бреется, зубы не чистит. Он всегда Тишке готовил яичницу, теперь мальчик уходит в институт без завтрака.
- Ну, мальчику, кажется, уже двадцать четыре года, и яичницу он мог бы...
- Дело не в яичнице,- перебила Кукуша,- а в Фимке. Он совсем на этой шапке заклинился. Он уже обошел все начальство в Литфонде, в Союзе писателей, и ему везде отказали. Теперь ходит, все время бормочет: "Я восемнадцать лет в Союзе писателей, у меня одиннадцать книг, имею боевые награды". Я ему говорю: "Лысик, да что с тобой случилось, да забудь ты про эту шапку, да задерись она в доску". А он мне отвечает, что сдохнет, а шапку получит, и все ждет своего Каретникова. Вот Каретников приедет, вот он вам покажет, вот он вас заставит, перед Каретниковым вы все еще попляшете. А этот хренов Каретников, то он в Монголии, то в Португалии, я даже не знаю, когда он бывает здесь. О, господи! - она зашмыгала носом и полезла в карманчик за платком.- Это я, я во всем виновата. Я его толкнула бороться за эту вшивую шапку, а теперь не могу остановить. Я ему говорю: ну, Лысик, ну, дорогой, ну, пожалуйста, я тебе десять таких шапок куплю. Он говорит: "Нет, я восемнадцать лет в союзе, написал одиннадцать книг, имею боевые награды".
- Может быть, показать его психиатру?
- Может быть,- согласилась Кукуша.- Но, может, лучше и правда дождаться Каретникова. Если тот поможет... Но пока... Я к тебе для чего пришла... Сходи к Фимке, развлеки его как-нибудь, поговори по-дружески, спроси, что он пишет, когда закончит. Такой интерес на него всегда действует хорошо.
Я посетил Ефима и нашел его точно таким, каким его описала Кукуша. Он меня встретил в мятом спортивном костюме с дырой на колене, худой, всклокоченный, лицо до самых глаз заросло полуседой щетиной.
- Здравствуй, Ефим! - сказал я.
- Здравствуй.
Загородив собою дверь, он смотрел на меня, не выражая ни радости, ни огорчения.
