Кто прав? - Фёдор Фёдорович Тютчев
— А хорунжий? — еще тише спросила сестра.
— Хорунжий поначалу тоже был с нами, но как они впереди были и хотели японцев рубить, то японец особливо по ним стрелять зачали, а опосля того два японца штыками в бок, так с обеих сторон и приперли.
— Как штыками? — стремительно перебила казака молодая девушка. — Ты этого прежде не рассказывал. Ты говорил, будто его убили, когда он на лошадь садился, а теперь говоришь, на штыки подняли? Как же это так?
— И охота вам, сестрица, время терять, разговаривать с ним,—вмешался лежавший рядом с казаком пожилой стрелок, с повязкой на лбу.— Не видите разве, в глазах завирается парень, ничего он не видел и не знает. Меня там не было, а хотите я вам расскажу все, как у них там произошло? Перво-наперво все они спали без задних ног, и те, что часовыми были выставлены, и те спали...
— Откуда ты это знаешь? — сердито огрызнулся казак.
— Да уж знаю, — снова повторил стрелок. — Я с вами, казаками, не однова раз бывал в сторожевом охранении, насмотрелся, как вы спать горазды; сколько вас японцы сонных поприрезали, должно и счет потерян, потому, беспечны вы очень... Так вот, так-тось, спали они и не слыхали, как японцы подобрались, а те на такие дела мастера, да и не без того, чтобы их китайцы навели... Это уж можно так сказать наверняка; ну вот как зачал японец по сонным стрелять да колоть их, они повскакали как очумелые, кто поспел на коня вскочить, кто нет... Где им там было разглядывать, что и как; которые уцелели, как вот он, к примеру, те лупили что было конских сил... Он, чай, и товарищей, которые с ним удирали, только тогда признал, как к своим доскакал, а то рассказывает и то и се, врет, однова слова врет, а вы его слушаете.
— А то тебя, скажешь, слушать? — совсем освирепел казак. — Эх, кабы не рана моя, я бы тя намял боки, штоб ты нас, казаков, не лаял... Нешто мы бывали когда трусами? Где ты трусов казаков видел? Ну говори, варнацкая душа!
— Да я вас трусами и не обзываю. Зачем трусы? Не трусы вы, а беспечны уже очень, вот дело-то в чем; это про вас всякий скажет... А насчет удирания, так это я тоже тебе не в осуждение; хоть кому доведись в такую кашу попасть, всякий о спасении живота своего промышлять станет... Я к тому говорю, для чего врать... Видишь, сестрица по женишке своем убивается, а ты брешешь неведомо што... Скажи лучше по совести, так, мол, и так, не видел ничего, спросонья да с перепуга зеньки потерял... вот это будет точно. А к чему языком зря болтать... Ну скажи, по совести, повтори, доподлинно видел ты, что их благородие японцы на штыки подняли?
Казак искоса посмотрел на сестру и увидел устремленные на него с тоскливой мольбой глаза. Ему стало не по себе. Он потупился и нехотя произнес:
— Оно, может, и действительно померещилось... Ведь ночь еще была... может, и впрямь не его благородие, а Муходеева японцы на штыки взяли... Кого-то штыками подперли, это я дивствительно видел, а кого — Муходеева ли, али хорунжего — доподлинно сказать не берусь.
— Но ведь ты же говорил, Муходеев с вами еще с версту скакал, пока свалился? — стремительно перебила казака сестра.
— И то верно. Стало быть, не Муходеева, а должно, еще кого другого. Не разобрал ночью-то.
— Эх, сестрица, да плюньте вы на его россказни, — горячо перебил стрелок.— Охота вам себя надрывать! Вы лучше меня послушайте, что я вам скажу: вот чует мое сердце, жив ваш женишок, право, жив... Для ча японцу убивать его? Им лестно захватить офицера живьем... Когда их много, они стараются офицеров, не бить, а забирать, чтобы, стало быть, больше у них русского народа было, когда смена выйдет наших пленных на ихних... я уже знаю... Вот помяните мое слово: в плену ваш женишок, и ничего ему худого не сделают...
— Ах, если бы это было так! — в отчаянии воскликнула молодая девушка.— Господи, хоть бы узнать, узнать что-нибудь... Правду настоящую узнать!..— Она тихо заплакала и отошла к столу...
— Ишь, дьявол,— сердито прошипел стрелок, устремляя на казака-соседа сердитый взгляд из-под съехавшей на глаза повязки,— расстроил сестрицу...
— Да я что ж, я ничего, я говорю, что знаю... Спрашивает, ну я и отвечаю... Должен я ответить аль нет? Как, по-твоему? — оправдывался казак.
— Ответить должен, а врать не для чего, вот в чем дело-то. Врать, говорю, незачем...
Дверь тихо отворилась, и в нее просунулась голова пожилого рыжебородого доктора.
— Надежда Ивановна, — поманил он сестрицу, — идите-ка скорее, интересная новость есть.
— Что такое, в чем дело? — взволнованным шепотом спрашивала сестрица, выбегая за доктором.— Неужели есть какие-нибудь сведения о Катеньеве?
— А вот идите скорее, сами узнаете.
Но Надежду Ивановну не надо было торопить. Не помня себя, она бегом выбежала на небольшой дворик и очутилась перед небольшой кучкой офицеров и докторов, окруживших старого китайца. Кто-то сунул Надежде Ивановне скомканную записку. С лихорадочной поспешностью развернула она ее, горящим взглядом впилась в неразборчиво нацарапанные строчки. Она узнала «его» почерк, и сердце ее усиленно билось. Она плохо соображала, что читает; она знала только — «он» жив — и это сознание наполняло ее душу буйной радостью. Мгновеньем ей казалось, что все это сон, бред расстроенного воображения. В своем волнении она должна была несколько раз прочитать записку и только тогда поняла наконец, что жених ее, тяжело раненный, лежит в горах, на попечении китайцев.
«Подробности расскажет китаец». Этой фразой кончалась записка.
— Господа,—бросилась Надежда Ивановна к докторам,— ради бога, переводчика... Боря... Борис Владимирович... хорунжий Катеньев,—путалась она, краснея,—жив... ранен... у китайцев, в горах... Ради бога... переводчика... надо расспросить его поподробнее...
— Постойте, кто у нас здесь знает по-китайски? — оглядывая присутствующих близорукими глазами и сам сильно волнуясь, спрашивал рыжебородый доктор. — Неужели нет никого знающих?
— Позвольте доложить,— вмешался сухощавый фельдшер в белом переднике, делавшем его похожим на повара,— тут есть один пограничник, здорово по-ихнему знает; он, хоть раненный, да
