Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа
Отряхивая дождевые капли со своей поношенной куртки, вошел студент с книгами под мышкой, заступить на ночную смену за стойкой, и, узнав Молхо, дружески приветствовал его. «Нет, что ни говори, а люди здесь дружелюбные, — подумал Молхо, — моя советница знала, как выбрать гостиницу». Студент стал раскладывать свои книги и просматривать записи в гостевой книге. «Ваши цены остались прежними?» — спросил Молхо. Оказалось, что так. «А что с этой комнатой, завтра она тоже будет свободна?» — «Да, — ответил студент, — но только завтра». — «Тогда сохраните ее за мной, — торопливо сказал Молхо. — А что со следующей ночью?» Выяснилось, что это несколько проблематично. «Тогда мы решим завтра вечером», — уже более спокойно сказал Молхо.
В открытую дверь за спиной студента он видел семейную кухню, детей на стульях и дедушку, который накрывал стол к ужину. Большие часы пробили восемь, и в вестибюль стали стягиваться гости — в основном тоже индийцы, в белых нарядных тюрбанах. Направляясь к выходу, каждый из них отдавал студенту свой ключ, и тот ловко и точно развешивал этих стальных голубков под их номерками в голубятне за стойкой, пока там не собралось одиннадцать раскачивающихся птичек — двенадцатая все еще была в руке Молхо, который, поспав на рассвете в поезде, вдруг ощутил такой заряд бодрости, что едва не присоединил свой ключ к остальным, чтобы выйти тоже — может, заглянуть в ту закусочную, что недалеко от пансиона, и опять побаловаться сочными сосисками с жареной картошкой, а может, и отправиться вместе с этими индийцами в оперу, На украденного у него тогда «Дон-Жуана». Но вместо этого он медленно поднялся по лестнице, миновал свою бывшую комнату с номером «зекс» на двери, за которой теперь ночевали меломаны из Индии, и слегка постучал в дверь, хотя ключ был у него в руках.
Ответа не было. Он постучал снова, но за дверью стояла тишина. Если и эта впала в летаргию, подумал он, то слава Богу, но в эту минуту за дверью послышались легкие шаги босых ног, и она открыла ему — раскрасневшаяся от жара батарей, очень низенькая без туфель, больше похожая на толстую девочку, чем на женщину тридцати с лишним лет. Молхо изобразил на лице скорбное отчаяние, протянул к ней руку и воскликнул: «Много плохо!» И тут же объяснил на примитивном иврите, энергично помогая себе руками, что у хозяев нет второй свободной комнаты и поэтому ему тоже придется спать здесь. Умело имитируя огромную усталость, он опустился в маленькое кресло, как бы демонстрируя, что ничего страшного нет и вся эта досадная неприятность — всего лишь мелкий и несущественный сбой в их дерзко и остроумно задуманном путешествии, которое менее чем за половину суток благополучно привело их из Вены в Берлин, прямо в нужную гостиницу, где сразу же нашлась комната — правда, одна, но разве это что-то меняет?! Она широко открыла глаза, словно стараясь понять, что он говорит и изображает жестами, и, глядя на нее, Молхо подумал: «Нет, против этих больших и по-детски красивых глаз я вообще-то ничего не имею! Но ведь глаза — это только поддела. Чтобы возродить мою увядшую мужественность, одних глаз не хватит». И, опасаясь, что из-за этой истории она утратит веру в честные намерения безутешного вдовца средних лет, отцовской опеке которого ее поручили, он встал и принялся шагать по комнате, стараясь не глядеть на разбросанное повсюду женское белье. На нее он тоже старался не смотреть. Он чувствовал, что она чего-то боится. Неужели она скрывает какой-то телесный недуг или изъян, который может открыться постороннему, если он будет ночевать вместе с ней? Действительно, ведь она же почему-то не вышла до сих пор замуж! Может быть, у нее тоже ампутировали грудь?! Ему вдруг захотелось погладить ее по голове, как обиженного ребенка, прикоснуться к ней таким отцовским прикосновением, которое вернуло бы ей веру в него, но он не был уверен, что она правильно расценит такой жест, и решил сосредоточить свои усилия на более неотложных и практических проблемах — времени было мало, приближалась ночь, нужно было еще поужинать и отдохнуть, чтобы с утра подняться с новыми силами и во что бы то ни стало найти в великом железном занавесе, отделявшем Восток от Запада, какую-нибудь, хоть самую маленькую, брешь, сквозь которую смогла бы проскользнуть его маленькая подопечная.
Он начал молча распаковывать свои вещи, оглядываясь в поисках вешалки и, как всегда, удивляясь унылым голым стенам гостиничных номеров. Его жена как-то высказала предположение, что хозяева экономят на крючках для одежды, потому что боятся, что их постояльцы с тоски повесятся на них, и если это предположение поначалу показалось ему преувеличенным и даже абсурдным, то сейчас он готов был с ним согласиться. Он открыл шкаф, подумал, вытащил сундук, занимавший все внутреннее пространство, и, печально неся его на руках, как гроб младенца, отнес в угол, поближе к окну — комната от этого стала как будто еще теснее, двуспальная кровать занимала теперь почти все оставшееся в ней место. Он положил на сундук свой чемодан, взял из него туалетные принадлежности и развесил в шкафу одежду, чтобы она не помялась, — ведь он все еще лелеял надежду провести уик-энд у родственников в Париже. «Если бы на этой кровати было два матраца, — с досадой подумал он, можно было бы положить один из них на пол. Но провести ночь на голом полу или в этом маленьком кресле я не согласен». Он ободряюще улыбнулся своей босоногой русской спутнице, которая все еще стояла неподвижно у кровати, пораженная его внезапной лихорадочной активностью, вошел в ванную комнату и заперся там. В раковине лежало замоченное белье. Он подумал было закончить стирку и развесить все, чтобы освободить раковину, но в последний момент остановил себя, вымыл руки и лицо под краном ванны, почистил зубы
