Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Выводить же Дашу из сна и возвращать ее к нормальным температурам без промедлений явились кассирша Людмила Васильевна и Гном Телеграфа Арсений Линикк. У них на это были свои средства и силы. Какие, мне, естественно, открыто не было.
– А дальше? - спросил я.
– Вы как дитя малое! - воскликнула Людмила Васильевна. - Как мой внук. Я ему сказку рассказываю, а он: «А дальше?»
Но Дашина история и впрямь походила на сказочную. Или ее управители и постановщики ради каких-то своих корыстей намеренно выстроили ее «под сказку»? Могло быть и такое… Хотя каких чудес только не происходит! В Тверской губернии подраненная и излеченная биологом сойка стала изящно выражаться матом. Да что она! И птенцы ее теперь с деревьев обкладывают грибников матом. Стоит ли чему удивляться в Дашином случае?
– Я ведь про другое спросил, - сказал я. - Я про треугольник…
– Но это уже не наше с вами дело, - сказала Людмила Васильевна. - Тут уж какие к кому у Даши чувства. У меня-то есть на этот счет соображения, но я пока помолчу… И надо еще выяснить, кто и зачем строил Даше каверзы. А выбор у Даши сейчас широкий. И Фридрих Конфитюр возобновился как жених. И негр объявился.
– Какой негр?
– Который Костя из Кот д'Ивуара. Который закусочную обещал купить.
Оказалось, что негр Костя ни в какие Африки за деньгами не уезжал, а стал вблизи Нарьян-Мара оленеводом, а теперь прибыл в Москву уговаривать Дашу быть при нем дояркой и хранительницей чума.
59
Полосухин Соломатину не звонил, и это Соломатина озадачивало.
Впрочем, всерьез полосухинские шутки тронуть его затеи теперь не могли. То и дело в Соломатине возникали ритмы марша, и звучало: «Гром победы раздавайся! Веселися славный росс!» Насчет точности второй строки у Соломатина возникали сомнения. Храбрый ли? Славный ли? Росс ли вообще? Кто и по какому поводу сочинил приходивший ему на ум текст, Соломатин вспомнить не мог. Может, Ломоносов. А может, Державин либо Львов. Имело ли это значение? Не имело. И что ему сейчас всякие подстрекатели вроде Полосухина или даже Ловчева-Сальвадора!
Удивил Соломатина кактус Эдельфия.
Существовали они теперь с кактусом душа в душу (Соломатин готов был признать, что и у кактуса есть какая-никакая душа). Соломатин, не каждый, конечно, день, но поливал кактус пивом разных сортов, купил даже для процедур кружку, о которой, наверняка, не имели понятия американо-мексиканские составители справочника «Поливание кактуса». А в удачные для себя дни угощал кактус и «Гжелкой», имел деньги и на более дорогие водки, но боялся избаловать растение.
И вот однажды, будучи на кухне, услышал песнопение в гостиной. Некий баритон, выражая восторги, повторял слова: «Гром победы раздавайся! Веселися славный росс!». Приемник был выключен, попугаев Соломатин не держал. Звуки явно производил кактус. Сам Соломатин, кстати говоря, ни разу не выражал своих настроений вслух. То есть слова из восемнадцатого века сами по себе возникли в кактусе, и он будто бы знал и их продолжение. Но не исключалось, что они были разучены при вспоможении неведомой Соломатину силы. При этом в исполнении кактуса слова эти звучали вовсе и не маршем, а как бы приглашением к некоему радостному танцу. Тут, конечно, могло сказаться латиноамериканское воспитание растения со всеми их самбами, румбами и кукарачами. И никакие «Гжелки», и жигулевские напитки породу изменить не смогли. Позже Соломатин все же заставил себя покопаться в книгах и выяснил, что слова о громе победы были написаны именно Гаврилой Романовичем Державиным в связи со взятием Измаила и победами светлейшего князя Потемкина и стали они текстом кадрили композитора Козловского. Так что у кактуса имелись основания исполнить их в танцевальной манере. Соломатин погладил тогда кактус и ощутил, что иглы-гвозди растения ласковы. Естественно, кактус был поощрен граненым стаканом «Праздничной».
Гром победы раздавался в самом Соломатине. Свидания с Татьяной Игоревной Баскаковой, теперь - Танечкой, происходили дважды в неделю, время деловой женщины было сковано меховым расписанием. Слухи о том, что из-за потепления, урагана Никифор и раннего просыпания в зоопарке камчатского медведя Мадам Рухлядь прогорела или вот-вот прогорит, были глупыми и вызванными завистью. Но нервные действия биржевиков, якобы напуганных потеплением и занятых своими гешефтами, следовало учитывать. И вкладывать деньги в другие отрасли. Но и два свидания в неделю были хороши. Татьяна Игоревна оказалась женщиной умелой, неугомонной («по натуре я из блудниц»), и Соломатин ей соответствовал. По договоренности (и по контрактам) три месяца они должны были оставаться лишь любовниками, и только по прошествии их примеривать на себя золотые и бриллиантовые наручники. И все же Танечка уговорила его на время в светских сборищах не показываться. «Я, конечно, не Диана, а ты не принц Чарльз, - сказала она, - но папарацци и желтые газетенки жизнь нам могут попортить… А мне и дела…». Было поставлено и еще одно условие. Прежде Татьяна Игоревна допускала либеральное отношение к связи Соломатина с Елизаветой Летуновой. Мол, милуйтесь, раз у вас такая страсть. Мол, она переживет, она не жадная. Но теперь Танечка заявила, что пока - никаких Елизавет. Потом, когда-нибудь, - посмотрим. А пока - нет! Опять пошли ссылки на папарацци, на желтую прессу, на бизнес-зависть, но Соломатин-то понимал, что дело тут в ином, в том, что он признан Татьяной Игоревной собственностью, а делиться собственностью она ни с кем не была намерена.
«Ничего, ничего, - успокаивал себя Соломатин, - потерпим, потерпим… А потом…» Тем более что в контрактах для него были оговорены демократические свободы и вольности.
То есть, убеждал себя Соломатин, постыдного предательства по отношению к Елизавете он не совершил. Так, тактические уступки. И ей придется потерпеть. И соблюсти правила забавы. Если, конечно, она любит его. Пока он не хозяин положения. Пока он, как говорят нынче в спорте, играет вторым номером. У первого номера - инициатива и силовое преимущество. И важно повести себя так, чтобы первый номер посчитал тебя смирившимся с этими инициативами и преимуществами, а уж потом проявить себя истинным хозяином положения. Вот тогда-то все, что было у них с Елизаветой и что у них есть и сейчас в душах, но придавлено неожиданным ходом обстоятельств, будет возвращено и обустроено наилучшим образом. А потому и позволительно выпевать про себя: «Гром победы раздавайся!».
Кстати, зашло в голову Соломатину, раз кактус Эдельфия так его понимает и, видно, на многое способен, в частности, в вокально-ритмических упражнениях, вдруг он, кактус, в минуты своих благоудовольствий возьмет да и подскажет ему, где лежит упрятанный им же среднекисловский презент старика Каморзина, то ли шкатулка, то ли коробка для шприцев, с волшебным, предположим, наполнением. Мысль эту Соломатин вслух не высказывал, но на растение взглядывал, как ему представлялось, со значением. Кактус при этом не вздрогнул и не издал ни звука. Ну и ладно, посчитал Соломатин, и никаких волшебств теперь не нужно, и никаких сверхвозможностей. Все и так складывается, как тому положено.
Свидания с Татьяной Игоревной (на ее квартирах и в загородной «развалюхе» на диком бреге Истринского водоема) были чисто эротические, от дел и тем более разговоров о них мадам отдыхала, да и не дорос, видимо, пока Соломатин для бизнес-собеседований. Иногда мадам интересовалась, не нуждается ли в чем Андрюшенька, в приобретениях каких-либо, к примеру. Нет, отвечал Соломатин резко, а порой и грубо, ни в каких приобретениях он не нуждается, исключительно лишь в ласках прекрасной женщины. Танечка по-матерински гладила его волосы и говорила, воркуя и чуть ли не мечтательно: «Все впереди, Андрюшенька, все впереди…»
А что именно впереди? Что впереди-то? Приобретения? Посмотрим… «А потом ты ее уморишь!» - прозвучало в нем однажды после поглаживаний по головке ехидно-полосухинское. И тут же будто бы гнусно расхохотался безупречный исполнитель Ловчев-Сальвадор: «Уморит! Уморит!» «Нет на мне ничьей крови!» - готов был вскричать Соломатин, но Ардальон Полосухин и Сальвадор тотчас же унеслись из его мыслей.
Уморить Татьяну Игоревну Баскакову Соломатин не собирался. Это было бы глупо. Да и кто бы позволил ему совершить уморение?
Иные, иные способы и, можно сказать, изящные имелись для разрешения их с Баскаковой и Елизаветой ситуации. Но - со временем, со временем! Со временем!
Конечно, несмотря на все «громы победы», Соломатина удручало то, что он не мог встречаться с Елизаветой, хотя бы издали взглядывать на нее (однажды увидел именно издали, и ничего хорошего из этого не вышло, но об этом позже). Он тосковал по Елизавете.
Сведения о ней доставляли телефонные звонки (компьютера Соломатин не заводил). Чаще других ему звонила Тиша, жена Банкира. Но интересовались состоянием здоровья и дел Соломатина и писательница Клавдия и уже почти просунувшая на экран телевизора голову со сложной, с завитками прической Здеся Ватсон. Мадам Рухлядь, Татьяна Игоревна Баскакова, меховщица, в их душевных общениях ни разу не упоминалась. Будто бы ее не было на свете вообще и в московском свете в частности. Дамы сокрушались по поводу того, что Соломатин стал анахоретом, развлечений чурается, а зря, концептмейстер Колик Раздетый снова испражнялся в клубе на Остоженке, и над концептом его воссияла радуга, а художник Фикус выступил с сеансом одновременного написания портретов двадцати семи президентов, пятеро из них были осчастливлены искаженными физиономиями Винни-Пуха и Пиноккио. Говорили и про Елизавету. Лизанька открыла шляпный магазин на Беговой аллее возле ипподрома, устраивает какие-то лавки «От Летуновой» в Лондоне, Ванкувере и Аддис-Абебе и ходит, хоть и печальная, но гордая, иногда возникает при ней элегантный господин, будто бы петербуржец докеренских времен, пожилой, но с благородными манерами и роскошными усами лорда Керзона. Иногда с сигарой, иногда с капитанской трубкой. О новом светском сопроводителе Елизаветы чаще всего сообщала Тиша. Звонила она обычно пьяная. Писательница Клавдия и Здеся Ватсон про Елизавету говорили лишь намеками и как бы с состраданием к Соломатину. Порой интонации и Клавдии, и Здеси Ватсон становились томно-соблазнительными, обе дамы не прочь были бы провести (по отдельности, но может, и вдвоем) досуги с Соломатиным или на их квартирах или в его отшельническом скиту, отчего бы и нет, раз у них с Лизанькой разброд и шатания, а они без Соломатина заскучали. Тем более что про него пущен слух, будто бы он истинный жеребец, а они - создания нежные и толком невостребованные, хотя и изучили азбуку секса… «Нет, - говорил Соломатин. - Это невозможно. У меня сейчас - хотя бы на три месяца - время отшельничества. Время медитаций. Время одиночества. Каждому мыслящему существу раз в год необходимо пребывать в состоянии одиночества и вознесения мыслей. И для этого не надо ездить в Тибет и мнить себя философом». И сам верил в то, что набалтывал неразумным бабам. И знал: они с удовольствием разнесут по светским коридорам вести о том, что слесарь-водопроводчик из Брюсова переулка запер себя в квартирном скиту и сотворяет недоступный многим подвиг очищения, самопознания, раскаяния и мужского поста. «И до Елизаветы дойдет, - думал Соломатин. - Ну это ладно. Это хорошо. Но не попрутся ли ко мне светские дураки, как к какому-нибудь старцу? Да пусть и попрутся…»
