Собрание сочинений в десяти томах. Том 1 - Юзеф Игнаций Крашевский
Хенго поглядывал то на него, то на терем и башню, то на своих лошадей и тюки, которые снова перевязывал… Ему не терпелось вырваться отсюда, но он молчал, боясь собственного голоса, и только кивал головой.
— Расскажи им, — прибавил Самбор, — что вчера многих кметов не стало… и как пышно их хоронили… А нам обещают, что такие потехи будут теперь каждый день… В темнице под башней, не считая племянника с выколотыми глазами, сидит в заточении несколько кметов… Скоро настанет черёд и для других.
Хенго нетерпеливо кивал головой и все беспокойней озирался; наконец, он знаком заставил юношу отойти с дороги… Пора было ехать; немец и его сын сели на коней. Князь смотрел с крыльца, как они тронулись в путь, но уже не сказал ничего. Только выехав из ворот, за плотиной Хенго вздохнул полегче… Нет, чаща лесная лучше такого гощения. И они погнали коней во весь опор по той же пустынной дороге, что и вчера. Пока видна была серая башня, над которой кружились вороны, немец опасливо озирался, словно боясь, что его ещё могут воротить. Герда, дрожа от страха, не смел даже словом перекинуться с отцом.
Вскоре они очутились в лесу и только тут почувствовали себя в безопасности.
Дорога, по которой они ехали со Смердом, запомнилась немцу, привыкшему к странствиям. Но и она приводила его в трепет: он боялся встретить более грозных путников, чем слепой гусляр, и мчался вперёд, оглядываясь по сторонам и заранее обдумывая, где стать на ночлег, так как не надеялся за день добраться до Виша. Теперь они уже знали брод и смело переправились на другой берег. Никто не попадался им навстречу. Только вдали испуганно разбегались козы, а водяные птицы с криком срывались с реки и перелетали на дальние болота.
Уже вечерело, когда Хенго заметил на горе большой камень, стоявший посреди других, поменьше: это место он облюбовал ещё вчера. Тут они отъехали от реки и углубились в лес; Хенго разыскал зеленую лужайку, где могли пастись лошади, и вместе с сыном развёл костёр, чтобы отгонять зверя. Наскоро соорудив из ветвей шалаш, они улеглись спать.
Майская ночь быстро пронеслась, а под утро разразилась гроза с проливным дождём и согнала их с ночлега. Хенго беспокоился и торопился в дорогу, но, перед тем как сесть на лошадь, схватил Герду за руку.
— Ты видел и слышал, что делалось в городище — сказал он. — Я велел тебе молчать и не показывать, что ты знаешь язык своей матери… Так молчи и теперь… будь нем…
И отец погрозил ему кулаком, но мальчик только поглядел на него осоловелыми глазами, и, сев на коней, они поскакали к двору Виша. Дождь ещё лил, лошади поминутно скользили, так что пришлось замедлить шаг; был уже полдень, когда они увидели дым, засеки и пасущихся на лугу кобыл, которых, отгоняя жеребят, доили женщины.
Виш стоял на высоком берегу, у ног его лежали сторожевые собаки. Немец замахал ему издали рукой, и старик стал проворно спускаться к нему. Собаки уже бросились вперёд, готовые разорвать чужого, но грозный окрик хозяина заставил их вернуться, и они покорно поплелись за ним.
Глаза старика загорелись любопытством, казалось, он был удивлён, что немец вернулся невредимый из городища. Он разглядывал его, лошадей и тюки.
— Скоро же вы вернулись, — сказал он, улыбаясь, — успешно ли съездили?
— А нечего мне было там делать, — отвечал Хенго, — да и хотелось поскорей выбраться из незнакомого края.
С этими словами Хенго отдал сыну своего коня, а сам, уверясь, что собаки его не загрызут, пошёл с хозяином. Когда они остались одни, кмет поглядел на него, словно хотел что-то прочесть в его глазах.
— Что слышно в городище? — спросил он. Хенго промолчал.
— Я мало что видел, да и слышал немногим больше, — ответил он, подумав. — Только ваш парень велел вам поклониться… ему там хорошо…
— Молодым везде хорошо, — заметил хозяин и вздохнул.
По ответам немца видно было, что он не хотел рассказывать. Виш задал ещё несколько осторожных вопросов, но немец отвечал так уклончиво, что он замолчал.
Герду встретили во дворе как знакомого и повели вместе с лошадьми под навес. Мальчик, как в лихорадке, дрожал всем телом после вчерашнего испуга и нынешнего холодного дождя. Все жалели его. Один из работников, не предполагая, что он понимает их язык, взял его за руку и чуть не насильно потащил в избу, где с утра жарко топилась печь.
Женщины как раз месили тесто и просеивали муку, а слуги с песнями вращали жернова.
Мало было таких работ в поле или дома, за которыми, по тогдашнему обычаю славян, не пели бы песни. Песня была спутницей всякой работы, особенно женской. Как птицы, заливались девушки и пели всю юность… песням учились вместе с речью. Пели песни Гониле[70], выгоняя на пастбище скотину, с песнями пасли её и возвращались с поля, пели за прялкой и за жерновами, у матушки-дежи и у ткацкого станка, с горя и на радостях, со слезами и рыданиями, на свадьбе и на похоронах. Были песни старинные, которым дочери учились у матерей, чтобы передать их своим детям, песни, освящённые веками, из которых, по пословице, не выкинешь слова, но были и иные: они изливались прямо из сердца, а тот, ктопел их первый, не знал и сам, откуда они пришли и как сложились.
Подхватив их, к ним что-то добавлял второй, изменял третий, и так они рождались от многих неизвестных отцов и жили на радость всем.
Когда посиневший от холода Герда вошёл в избу и услышал песни, которые когда-то тихонько напевала его мать, тоскуя на чужбине, сердце его дрогнуло, в груди захолонуло, и из глаз брызнули слезы. Он позабыл, что должен скрывать свою речь, что ему велели быть немым я глухим, и с губ его невольно сорвалось:
— Матушка моя!
На пороге стояла Дива, она смотрела, слушала и пела, но только до неё одной донёсся возглас мальчика, который сразу покраснел, испуганно оглянулся и забился в тёмный уголок. Дива подошла к нему, положила руку ему на плечо и почувствовала, что он весь дрожит.
— Не бойся, — сказала она, — я тебя не выдам. — Она отошла, зачерпнула в ковшик пива, подогрела на огне и, ухватив его краешком фартука, поднесла Герде; мальчик с жадностью выпил,
