Голоса потерянных друзей - Лиза Уингейт
— А от кого же еще, если не от тебя, им узнать, каково это — когда тебя похищают из семьи? Когда приходится писать объявление, чтобы получить хоть какую-то весточку от родных и любимых, а потом, скопив пятьдесят центов, подавать его в газету «Юго-Запад», чтобы его смогли прочесть во всех окрестных штатах и землях? Как они поймут, что значит упорно жаждать ответа на вопрос: есть ли рядом хоть кто-то из близких?
Худые плечи Ладжуны приподнимаются и снова поникают.
— Но ведь они тут собрались вовсе не для того, чтобы послушать меня. Это все ничего не изменит.
— Как знать. — Порой я задаюсь вопросом, а не обещаю ли я слишком уж многое, не сулю ли то, что мир не сможет дать? Вдруг моя мама права в этих своих рассуждениях о радугах и единорогах. Что, если я чересчур обнадежу этих детей, а потом жизнь нанесет им удар исподтишка, особенно таким, как Ладжуна? Мы с ней часы напролет разбирали и переставляли книги, прикидывали стоимость старинных фолиантов, планировали, какие материалы лучше заказать для библиотеки Карнеги на деньги, которые мы получим. Благодаря этому у местных детишек появятся те же возможности, что и у учеников школы у озера. А когда библиотеке сделают новую табличку, статую святого вернут на прежний пьедестал и он снова будет приглядывать за этим местом, оберегая его от возможных бед. Старую библиотеку ждет новая жизнь. Натан решил, что любимый дом Робин следует передать фонду, который займется не только делами библиотеки, но и сохранением поместья Госвуд-Гроув, где откроется центр генеалогии и истории.
Но поменяется ли от этого хоть что-нибудь в мире, не вернется ли все в привычную колею, когда все эти люди с телекамерами, политики, зеваки вернутся к своим делам и место под деревьями опустеет? Помогут ли библиотека и исторический центр добиться хоть чего-то?
— Самые важные предприятия требуют риска, — говорю я Ладжуне. Эту сторону реальности принять тяжелее всего. Нырять с головой в неизвестность страшно, но если мы не пустимся в путешествие, никогда не узнаем, чем оно закончится.
От осознания этого у меня сжимает горло, и я тут же замолкаю, и в голове проносится вопрос: «А мне-то самой хватит когда-нибудь смелости взглянуть в лицо неизвестному, пойти на риск?»
Я расправляю плечи, мысленно приглаживаю пышные юбки, смотрю в самый дальний конец нашего «класса» и вижу Натана: он стоит в последнем ряду с новой библиотечной видеокамерой на плече. Он показывает мне большой палец и улыбается так, словно хочет сказать: «Уж я тебя знаю, Бенни Сильва. Знаю, какая ты на самом деле, и верю, что ты со всем справишься».
Надо постараться стать для этих детишек человеком, которым стал для меня Натан. Он ведь верит в меня куда сильнее, чем я сама в себя верю, но сегодня речь о моих учениках. И о пропавших друзьях.
— Должны же мы, в конце концов, поведать нашу историю! Назвать имена! — заметив в опасной близости микрофон, я старательно пытаюсь изобразить учительницу «начала девятнадцатого века». — Есть одна старая поговорка, звучит она так: «Человек впервые умирает, когда перестает дышать. А вторая смерть приходит, когда его имя звучит в последний раз». И если над первой смертью мы не властны, то второй можем избежать — или хотя бы попытаться это сделать.
— Будь по-вашему, — уступает Ладжуна, и я морщусь, надеясь, что эти слова не попали в микрофон. — Но лучше, чтобы я была первой, а то еще духу не хватит. Можно я начну прямо сейчас, а остальные — потом?
Облегчению моему нет предела.
— Начинай, а остальные, думаю, всё поймут и подтянутся, — во всяком случае, хочется верить в это.
Я стискиваю зубы и скрещиваю пальцы в карманах моего простого учительского платья в крапинку, и надеюсь, что все пройдет так, как мы запланировали, что наши истории действительно что-то изменят в умах и сердцах людей, которые их услышат. Радом, на витрине, вместе с заметками, шитьем и другими артефактами из «Сундука века» лежит Книга пропавших друзей. Я думаю обо всех тех людях, которые не побоялись пуститься на поиски своих родных, рисковать и писать письма, понимая, что худшие страхи могут сбыться — ответ на письмо может так и не прийти.
И я тоже однажды пойду на риск. Когда придет время. Я разыщу маленькую девочку, которую не продержала на руках и получаса, когда медсестра забрала ее у меня, заменив на холодный, царапающий кожу пластик — папку с бумагами, которые я должна была подписать.
Как мне тогда хотелось отбросить ее, порвать в клочья, выкинуть подальше! Мне хотелось крикнуть вслед удаляющейся в белоснежных тапочках медсестре: «Верните мне ее! Я хочу еще раз на нее посмотреть! Подольше! Хочу запомнить ее лицо, запах, глаза! Хочу оставить ее себе!»
Но я делаю то, что от меня ждут, единственное, что мне позволено. У меня нет выбора. Я подписываю бумаги и оставляю их на тумбочке. А потом, когда все уходят, рыдаю в подушку.
«Это все к лучшему», — повторяю я себе мамины слова, слова советника, медсестры. Даже папа, и тот их произнес, когда я попыталась попросить у него помощи.
Это те самые слова, которые я себе твержу, кутаясь в них, словно это уютное одеяло, в каждый свой день рождения, в каждое Рождество, в каждый праздник. А их уже прошло двенадцать. Значит, ей исполнилось столько же.
Я стараюсь внушить себе, будто спасла ее от позора и общественного осуждения, которое тут же обрушилось на пятнадцатилетнюю девочку, забеременевшую от мужчины гораздо старше, соседа, у которого на тот момент имелась своя семья. Он был из тех, кто не прочь воспользоваться ребенком, растущим без отца, и его наивной потребностью чувствовать себя желанной и достойной. Предпочитаю думать, что спасла эту кроху от стыда, от которого мне самой нет никакого спасения, от презрительных взглядов, которые на меня бросают люди, от жутких оскорблений, которые я слышала от родной матери.
Я надеюсь, что подарила своей дочери замечательных родителей, которые ни на секунду не вынуждают ее усомниться в том, что она любима. Если мы еще хоть раз увидимся, я
