Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
Скажет им старуха:
– А это вот этого… того… сына моего, вот которого вы убили… моряка-лейтенанта Российского флота! который родину защищал!
– А-а… – скажут, – лейтенанта?! Так ему… и надо! всех изводим… Давай и мальчишку…
Могут. Убили в Ялте древнюю старуху? Убили. Идти не могла – прикладами толкали – пойдешь! Руки дрожали, а толкали: приказано! От самого Бэла-Куна свобода убивать вышла! Идти не можешь?! На дроги положили, днем, на глазах, повезли к оврагу. И глубокого старика убили, но тот шел гордо. А за что старуху? А портрет покойного мужа на столике держала – генерала, что русскую крепость защищал от немцев. За то самое и убили. За что!.. Знают они, за что убивать надо. Так и Юрчихина внучка могут. Вот и не нужна шуба. Правильно.
А говорят ли они по радио – всем – всем – всем:
«Убиваем старух, стариков, детей – всех – всех – всех! бросаем в шахты, в овраги, топим! Планомерно-победоносно! заматываем насмерть!»?!..
Вчера умер в Профессорском Уголке старичок Голубинин… Бывало, в синих очках ходил – ерзал, брюки старенькие, последние, дрожащей щеточкой чистил на порожке… Три месяца выдержали в подвале… за что?! А зачем на море после «октября» приехал? Бежать вздумал?! Отмолили старика – выпустили: на ладан дышит! Привезли вчера к вечеру, а в одиннадцать – сподобил Господь – помер в своей квартирке, чайку попил. Хоть чайку удалось попить!
А старуха Юрчиха добрая, как ребенок. Выменяла шубу на хлеб – на молоко – на крупу, гостей созвала на пир: помяните новопреставленного! Все приползли на пир: хлебца попробовать, в молочко помакать… – нет шубы! Ходит по саду с внучком, на свое море смотрит… Придумывает – чем бы еще попотчевать? Стулья да шкаф зеркальный… Набежит покупатель какой с базара – отвалит хлеба и молока кувшин: опять приятно на людях есть. А если зима придет?.. А можно и без зимы… можно устроить так, что и не придет зима больше…
Ходит старуха по садику, внучка за ручку держит. На свое море смотрят. Рассказывает про дедушку, как он по морю плавал, – вон и портрет его на стене, в красной раме… Висел и – уполз со стенки. Пришли – спросили:
– Это у тебя кто, старуха? почему канты на рукаве?
– А муж покойный… капитан, моряк…
Хотели взять капитана. Выплакала старуха: не военный капитан, а торговый, дальнего плаванья. Слово только, что – капитан!
И запрятала старуха своего капитана в потайное место. Кружит по саду, кружит… нет выхода.
Кружу по саду и я. Куда уйдешь?.. Везде все то же!.. Напрягаю воображение, окидываю всю Россию… О ка-кая бескрайняя! С морей до морей… все та же! все ту же… точат! Ей-то куда уйти?! Хлещет повсюду кровь… бурьяны заполонили пашню…
В сумерках я вижу под кипарисом… белеет что-то! Откуда это?! Мятые папироски… Табак?! Да, настоящий табак?! Добрая душа прислала… папироски… Это, конечно, Марина Семеновна, кто же больше?.. Она, конечно. Вчера она спросила меня – разве я курить бросил? Принес папиросы Вадик, не смог отворить калитку, не докричался… – и бросил через шиповник, милый… Вот, спасибо. Табак чудесно туманит голову…
На тихой пристани
В густеющих сумерках я иду на Тихую Пристань. Она успокаивает меня. Там – дети. Там – хоть призрачное – хозяйство. Там – слабенькая старушка еще пытается что-то делать, не опускает руки. Ведет последнюю скрипку разваливающегося оркестра. У ней – порядок. Все часы дня – ручные, и солнце у ней – часы.
Козу уже подоили. Старушка загоняет уток – четыре штуки. Сидит под грушей дядя Андрей, темный хохол, курит и сплевывает в колени. В новом своем костюме – из парусины исправника, в мягкой, его же, шляпе.
– И вам не стыдно, дядя Андрей, – слышу, отчитывает его Марина Семеновна. – А по-нашему, это воровством называется!..
– Ско-рые вы на слово, Марина Семеновна… – отвечает дядя Андрей – заносится. – А чего робить, по-вашему? Я ж голодранец, оборвався, як… пес! А кому тэпэрь на стульчиках лежать-кохаться? Нема ваших панов-паничей, четыре срока на чердачке пустовають… Ну, товарищи заберуть… легше вам с того будэ? И потом… вже усе народнее, как сказать…
– Как вы испоганились, дядя Андрей! Вы ж были честный человек, работали на виноградниках, завели корову…
– Ну, шшо вы мне голову морочите? Ну, какая тэпэрь работа? И сезон кончился… Пойду по весне на степь!
– Ничего не найдете на степу! Ни-чего! Экономии пустуют, мужики на себя сами управятся…
– Верно говорите. Ну, и… так и сгадываю… чого мэнэ робить? ну, чого? лысаго биса тешить?.. Нет у вас сердца настоящего!
Молчание. Утки вперевалочку подвигаются на ночлег.
– Яких утенков навоспитали… с листу будто! Уж вы не иначе слово какое умеете… волшебное…
– Слово, голубчик… – сердится Марина Семеновна – Забота! вот мое какое слово! Я чужое не обдираю, винцо не сосу…
– О-пять – двадцать пять… Я с вами душевный разговор имею, а вы… свербите! Вино я на свои пью… я поросенка выменял, кровного… А что такое парусина? Полковник помер… Не помри он – здесь ему часу не жить! враз конец, как он был исправник. Нам ученые люди говорили… по-лиция там, попы… купцы, офицеря… – всех чтобы, до корня! Самые умные социалисты… Из вас потом всего понаделаем по своему хвасо-ну! До слез кричали! У Севастополи… Помогайте нам – все ваше будэ… Ну? и чья тэпэрь, выходит, парусина? Вы – богачка против меня… а все парусиной тычете!
– Это я-то, богачка? Да вы лучше спать ступайте…
– Это уж я сам знаю, чего… спать ли…
– Вы не выражайтесь похабным словом!
– От-то-то-то!.. Вы… буржуйка против меня! Голому мне ходить? при вас да без портков? А мне стыдно!..
– Ох, дядя Андрей! Попомните вы мое слово… подохнете! будут вас черви есть!
– Червя… она усякого будэ исты… по писанию Закона! И вас будэ исты, и грахва усякого, и… псяку. А поросенка я выменял, себя обеспечил… не будет вам неприятности через его. А выпил я по семейной неприятности, сказать… Я ей голову отмотаю, Лизавете, за мою корову! Хочь ее девчонка, падчеря моя… с матросом спуталась… мне теперь на… плевать! Моя корова!
Жабы в худом водоеме начинают кряхтеть – кто громче. Кряхтит и дядя Андрей. Когда он пьян, начинает в нем закипать смутная на что-то досада-злость.
– Вам, дядя Андрей, время на другой бок валиться. На котором вчера лежали?
– А что вы об себе так понимаете? Бок-бок… Хочу – на брюхо, хочу – на … ляжу! Не закажете!
– Не смейте мне худых слов говорить!
– И вы мне голову не морочьте, что могете сады садить! Не могете вы сады садить. А я по документу могу… от управления… Государственные имущества! И печати наложены! Я на Альме у генерала Синявина садил, а он, задави его болячка… не мог! Он по-ученому, а я из прахтики!
– Знаю я Синявина, очень хорошо знаю… и не врите!..
– Вы все-о знаете… А вот вы чого не знаете! Как матросики в восемнадцатом году налетели… Первый допрос: «У вас сады огромадные? кровь народную пьете… исплотация? Нам все известно по телеграхву!» Зараз повели в сады! А у него строго было, порядку требовал… не дай Боже! Встревают меня немедленно: что вы за человек? Ну, наймыт… ну? Строгой? Барин строгой, говорю. Порядок требуют. Ладно, будет ему порядок! А был дотошный… На усяком езенпляре обязательно чтобы ярлык, и про насекомое знали. Заплакал, как его в сады привели. Погибнут мои сады! Дозвольте мне, говорит, с любимой грушкой проститься… первый раз на ней плод вяжется! Трогательно как, до совести… Допрашивают матросы: «А которое ваше дерево дорогое-любимое?» А вот это! А у них была груша, от ливадийских сортов привита. Ведите меня к груше «императрис»! А те смеются. Привели. Самая эта? Эта. Только зацветать собирается! Дюжий один, ка-ак насутужился… – рраз, с корнями! Вот вам – «императрис»! Из винтовки двое пришли – враз. Контрицанер! Гляжу – готов генерал Синявин, Михаил Петрович! Понтсигар из брюк вынули… А ещу были у них гуси с шишками на клюве, китайского заводу… Гусей на штыке пожарили. Пир был…
– И вы попировали…
– Ну, я… за упокой души, сказать… помянул. Жалости подобно! Понтсигар был знаменитый, с минограмой, от учеников даренный. За обученье про насекомое. Вред очень понимали для садов. И все с ножичком, бывало, ходит. И какой сучок вредный, зараз – чик! Са-ды у нас были…
– А чего вы с ними сделали! И с людьми, и с садами?.. Молчите, не переговорите меня! А теперь – нет работы?! Да побий меня Боже, да чтобы вас загодя черви не съели…
– Да сто усе полытика, Марина Семеновна! Я ж говорю, усе глупая политика. А мы шо? Мы… нам Господь как положил? Усе православные християне… шоб каждый трудывся… А уж за свою корову… голову ей, гадюке, отмотаю! Надо и о зиме подумать… Ладно!..
У него назревает драма – всем известно.
С революцией дядя Андрей «занесся». Пришел с Альмы, из-под Севастополя, к жене – к Лизавете-чернявой, – служила она при пансионе. Не пришел, а верхом приехал! Не вышло из него дрогаля, да и возить стало нечего, – лошадь продал. Пробовали с Одарюком спирт гнать – и тут не вышло. И стал дядя Андрей при Лизавете жить, при корове. Вырастила Лизавета великими трудами корову, с телушки воспитала. Выдала девчонку Гашку за матроса-головореза, с морского пункта. Тут-то дядя Андрей и напоролся: думал корову себе забрать, на свое хозяйство садиться, а тут – матрос!