Николай Лесков - Том 3
— Первый Ванька Индюк!
Марфа Андревна отвечала ей:
— Пропусти!
Лакей Ванька Индюк проскользал в дверь и исчезал в темном пространстве. Ключница пропускала другого и возглашала:
— Ткач Есафей!
— Пропусти! Экой дурак, и он туда же: ноги колесом, а грехи с ума не идут.
Опять пропуск.
— Иван Пешка.
— Пусти его.
— Егор Кажиён!..
Ключница переменяла тон и взвизгивала:
— Ах ты боже мой, да что ж это такое?
— Ну!.. Чего ты там закомонничала?
— Да как же, сударыня: один сверху идет, а двое снизу крадком пролезают.
— Не пускай никого, никого понизу не пускай.
— Да, матушка, за ноги щипются!
— Эй вы! не сметь за ноги щипаться! — командует Марфа Андревна, и опять начинается пропуск.
— Аннушка Круглая.
— Хороша голубка! Что тот год, что этот, все одно на уме!.. Пусти ее!
— Малашка Софронова!
— Ишь ты! Сказать надо это отцу, чтоб мокрой крапивой посек. Пусти.
Долго идет эта перекличка и немало возбуждает всеобщего хохота, и, наконец, кучка заметно редеет. Марфа Андревна становится еще деятельнее и спрашивает:
— Ну, это кто последние, что сами не идут? Вы!.. Верно, старики есть?
— Есть-с, — отвечает ключница.
— Ну ступай, ступай, нечего тут гнуться!
Одна фигура сгибается, норовит проскользнуть мимо ключницы, но та ее прижимает дверью.
— Акулина-прянишница, — отвечает ключница.
— А, Акулина Степановна! А тебе б, мать Акулина Степановна, кажется, пора уж и на горох воробьев пугать становиться, — замечает Марфа Андревна. — Да и с кем же это ты, дорогая, заблудилася?
Раздавался поголовный сдержанный смех.
Марфу Андревну это смешило, и она во что бы то ни стало решалась обнаружить тайну прянишницы Акулины.
— Сейчас сознаваться, кто? — приставала она, грозно постукивая палочкой. — Акулина! слышишь, сейчас говори!
— Матушка… да как же я могу на себя выговорить, — раздавался голос Акулины.
— Ну ты, Семен Козырь!.. Это ты?
— Я-с, матушка Марфа Андревна, — отвечал из темного уголка массивный седой лакей Семен Козырь.
— Тоже хорошо! Когда уж это грех-то над тобою сжалится да покинет?
Козырь молчит.
— Ну, ты зато никогда не лжешь, — говори, кто старушку увел, да не лги гляди!
— Нет, матушка, не лгу.
И Семен Козырь сам старается весь закрыться ладонями.
— Говори! — повелевает Марфа Андревна.
— Они с Васькой Волчком пришли.
— С Васькой Волчком!.. Эй, где ты?.. Васька Волчок!
Кучка вдруг раздвигается, и кто-то, схватив Ваську сзади за локти и упершись ему в спину головою, быстро выдвигает его перед светлые очи Марфы Андревны.
Васька Волчок идет, подпихиваемый сзади, а глаза его закрыты, и голова качается на плечах во все стороны…
— Так вот он какой, Васька Волчок!
— Он-с, он, — сычит, выставляясь из-за локтей Васьки, молодая веселая морда с черными курчавыми волосами.
— А ты кто такой? — спрашивает морду Марфа Андревна.
— Тараска-шорник.
— Так ты почему знаешь, что это он?
— Так как когда на той неделе… когда Акулина Степановна господские пряники пекли…
— Ну!
— Так они Тараске ложку меду господского давали: «посласти, говорит, Тараска, язык».
— Да?
— Только-с и всего, посластись, — говорят они, и мне тоже ложку меду давали, но я говорю: «Зачем, говорю, я буду, Акулина Степановна, господский, говорю, мед есть? Я, говорю, на это, говорю, никогда не согласен».
— Врешь! — вдруг быстро очнувшись, вскрикнул на это Волчок Васька.
— Ей-богу, Марфа Андревна, — начал божиться, покинув Ваську, Тараска; но Васька живыми и ясными доводами сейчас же уличил Тараску, что он не один ел господский мед, что Акулина-прянишница прежде дала ложку меду ему, Ваське, а потом Тараске и притом еще Тараске пол-ложки прибавила да сказала: ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами, — никому, что обсластился, не сказывай.
Тараске просто и отвечать нечего было против этих улик, потому что ко всему этому еще и сама прянишница заговорила:
— Точно, матушка, точно я, подлая, две ложки с половиной украла.
— Ну, так стряси ему теперь, Васька, за это хороший вихор, чтобы он господского меду не ел.
Васька взял Тараску за вихор и начал тихонько поколыхивать.
— Хорошенько тряси, — руководила Марфа Андревна.
Васька лукавил и хоть начал размахивать рукою пошибче, а все водил руку в ту сторону, куда вертел голову Тараска.
— Ну, переменитесь-ка: Васька не умеет, вижу, возьми-ка теперь ты его, Тараска, поболтай за его вину.
Взял теперь Ваську за хохол Тараска, взял и держит, не знай отплатить ему дружбой за мягкую таску, не знай отработать его как следует. Эх, поусердствую! — неравно заметит госпожа это, за службу примат… Подумал, подумал этак Тараска и, почувствовав под рукою, что ожидавший от товарища льготы Васька гнет голову в левую сторону, Тараска вдруг круто поворотил его направо и заиграл. Бедный Васька даже взвизгнул, наклонился весь наперед и водил перед собою руками, точно в жмурки играл.
«Экая злющая тварь этот Тараска!» — думала, глядя на них Марфа Андревна, и кричала:
— Стой! стой! стой!
Тараска остановился и выпустил Ваську. Васька был красен как рак, глаза его бегали, грудь высоко вздымалась, он тяжело дышал, и рука его за каждым дыханием порывалась к Тараске. Как только их отсюда выпустят, так и сомневаться невозможно, что у них непременно произойдет большое побоище.
Чтобы предотвратить это и закончить все дело миром, Марфа Андревна говорит:
— Ну, теперь бери же ты, Васька, Тараску и ты, Тараска, Ваську да на взаем один другого поучите.
Васька не ждал повторения приказания: в ту же секунду обе руки его были в волосах Тараски, а Тараскины в волосах Васьки, и оба парня начинали «репу садить». Они так трепали друг друга, что непонятным образом головы их с руками находились внизу у пола, а босые пятки взлетали чуть не под самый потолок. Крики: «стой! довольно! пусти»! ничего не помогали. Ребят разнимали насильно, разводили их врозь, взбрызгивали водой, заставляли друг другу поклониться в ноги, друг друга перекрестить и поцеловаться и потом отпускали.
Порядок водворялся снова в коридоре, и Марфа Андревна опять принималась за разбор и как раз начинала опять с того самого пункта, на котором дело остановилось.
— Стыдно, мать Акулина Степановна, стыдно, стыдно! — говорила она прянишнице.
— Матушка, враг… — отвечала Акулина.
— Да, враг! Нечего на врага: нет, видно, наша коровка хоть и старенька, да бычка любит. Пусти, Василиса, вон ее, бычиху.
Мучения Акулины-прянишницы прекращались, и она исчезала.
— Семен Козырь! — возглашала ключница.
— Ну, да я уж видела!.. А? да, Семен Козырь!.. Другим бы пример подавать, а он сам как козел в горох сигает! Хорошо!.. Обернись-ка ко мне, Семен Козырь.
— Матушка, Марфа Андревна, облегчите, питательница, — не могу.
— Отчего не можешь?
— Очень устыжаюсь, матушка, — плачевно барабанит старый челядинец.
— Сколько годков-то тебе, Семен Козырь?
— Пятьдесят четыре, матушка, — отвечает, держа в пригоршнях лицо, седой Козырь.
— Сходи же завтра к отцу Алексею,
— Слушаю, матушка.
— И скажи ему от меня, что я велю ему на тебя хорошую епитимью наложить.
— Слушаю, питательница, рано схожу.
— А теперь поткай его, ключница, голиком в морду.
— Поткала, сударыня, — возвещала ключница, действительно поткав Козыря, как велено, в морду, и Козырь зато уже, как человек пожилой, не подвергался более никакому наказанию, тогда как с другими начиналась на долгое, долгое время оригинальная расправа.
Кончался пропуск; вылетали из западни последние птицы, и Марфа Андревна уходила к себе нисколько не расстроенная и даже веселая. Мнение, что эти охоты ее веселили, было не совсем неосновательно, — они развлекали ее, и она после такой охоты целый час еще, сидя в постели, беседовала с ключницей: как шел Кожиён, как сгорел со стыда Семен Козырь и как Малашка, пройдя, сказала: «Ну дак что ж что отцу! а зачем замуж не отдают?»
— Сквернавка, — замечала, не сердясь, Марфа Андревна.
Но совсем другое дело было, если попадались женатые. Это, положим, случалось довольно редко, но если случалось, то уж тогда наказанье не ограничивалось одним тканьем в морду. Тогда Марфа Андревна не шутила: виновный из лакеев смещался в пастухи и даже специально в свинопасы и, кроме того, посылался на покаяние к отцу Алексею; холостым же и незамужним покаянные епитимьи Марфа Андревна в сане властительницы налагала сама по своему собственному усмотрению. Для исполнения этих епитимий каждый вечер, как только Марфа Андревна садилась перед туалетом отдавать повару приказание к завтрашнему столу, а за ее спиною за креслом становилась с гребнем ее покоевая девушка и начинала чесать ей в это время голову «по-ночному», в комнату тихо являлось несколько пар лакеев и девушек. Все они входили и с некоторым сдерживаемым смехом и с смущением: в руках у каждого, кто входил, было по небольшому мешочку, насыпанному колючей гречей или горохом. Мешочки эти каждый из вошедших клал всяк для себя перед образником, устанавливался, морщась, на горохе или на гречке и, стоя на этих мешках, ждал на коленях боярыниного слова. А Марфа Андревна иной раз либо заговорится с поваром, либо просто задумается и молчит, а епитемийники все ждут да ждут на коленях, пока она вспомнит про них, оглянется и скажет: «А я про вас и забыла, — ну, зато нынче всего по сту кладите!» Только что выговорит Марфа Андревна это слово, челядь и начинает класть земные поклоны, а ключница стоит да считает, чтобы верно положили сколько велено.
