Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 26. Произведения 1885–1889 гг.
Животное я не можетъ надъ разумнымъ ничего. Все усилія животнаго я противъ разумнаго обращаются только на себя, на животное я, и не затрогиваютъ даже разумнаго я. Животное я хочеть заставить разумное я забыть, не думать. И все, что оно делаетъ для этой цѣли: и вино, и суета и опіумъ, все губитъ только животное я, а разумное я все помнитъ, все думаетъ. Въ чемъ же жизнь человека? Въ животномъ или разумномъ сознаніи?
Вѣдь разсужденія эти импозируютъ людямъ только потому, что много людей сошлись въ нихъ и выработали цѣлый научный жаргонъ для отстаиванья ихъ, но разсужденія эти такъ же жалки, нелепы и понятны, какъ и то, что мы безпрестанно слышимъ, отъ одного человека, находящагося въ процессе борьбы животнаго и разумнаго сознанія: несомненно одно то, что передо мной яблоко, а во рту слюни отъ желанія его съесть, остальное все мое знаніе о томъ, отчего произошло это яблоко и что мое отношеніе къ нему, это все иллюзія.
Но что бы не говорили люди, возведшіе въ теорію борьбу разумнаго сознанія, какъ бы ни старались они своими софизмами остановить ростъ этаго разумнаго сознанія и доказать людямъ, что его не существуетъ, а существуетъ одно животное, человѣкъ съ проснувшимся разумнымъ сознаніемъ не понималъ и не можетъ понимать жизнь иначе какъ подчиненіе животной личности разумному сознанію: нѣтъ этаго подчиненія и человѣкь ничего не знаетъ о жизни: какъ только начинается жизнь, такъ человѣкъ ее понимаетъ и не можетъ понимать иначе, какъ подчиненіе животной личности разумному сознанію.
* № 9.458
Но если даже одни изъ людей, не имѣющихъ истиннаго пониманія жизни, тѣмъ или другимъ способомъ увѣрили себя, что ихъ ожидаетъ личное безсмертіе, или другіе, которыхъ очень много, успокоили себя, часто безсознательно, разсужденіемъ Эпикура о томъ, что смерти я не увижу, такъ какъ меня не будетъ, тѣ и другіе люди, удаливъ отъ себя представленіе о неизбѣжности смерти, никогда не въ состояніи, если они не имѣютъ истиннаго пониманія жизни, помириться съ представленіемъ объ ожидающихъ ихъ, угрожающихъ имъ со всѣхъ сторонъ неизбѣжныхъ страданій.
Смерть еще ничего, мы научились жить безъ страха смерти, но страданія? Страданія вотъ что ужасно! – говорятъ они обыкновенно, подъ этимъ общимъ словомъ страданій смѣшивая три разные понятія о страданіяхъ: страданія свои тѣлесныя личныя, которыя собственно и составляютъ для нихъ главный ужасъ, потомъ видъ страданій другихъ людей, потомъ свои нравственныя страданія.
Замѣчательное явленіе: утвержденіе о томъ, что утверждали стоики, что страданій нетъ, что страданія это суевѣріе, произведете нашего воображенія, утвержденіе это изъ себя выводить людей, боящихся страданій и утверждающихъ то, что это есть главное бедствіе жизни. Люди защищаютъ действительность страданій какъ какую-то драгоценность, какъ опору моего міросозерцанія, которую они [ни] за что не хотятъ и не могутъ уступить. И защищая свое представленіе о страданіяхъ, всегда <нарочно> смешиваютъ все три рода страданій: личныя животныя, страданія другихъ и нравственныя страданія, умышленно подменяя одно другимъ. Человекъ былъ богатъ, знатенъ и обеднелъ и попалъ въ такое положеніе, что 30 лѣтъ кормился въ проголодь, мерзъ, былъ унижаемъ и заболелъ и померъ подъ кучей камня.
Человека посадили въ тюрьму, и онъ пробылъ тамъ 30 летъ. Вагонъ въ 6 тысячъ пудовъ, упавъ, навалился на человека и придавилъ ему половину тѣла. Онъ лежитъ подъ 6 т. пудами и молитъ о томъ, чтобы его убили скорее. Другой кондукторъ въ столкновеніи поездовъ прижатъ къ паровику и паръ выжигаетъ ему внутренности. На пыткѣ выворачиваютъ ногти и сдираютъ кожу. Вотъ первый видъ страданій. И все это можетъ быть со мною. Развѣ это не ужасно?
Ужасно, и не можетъ быть не ужасно для человѣка, понимающаго свою жизнь какъ плотское существованіе. Вся жизнь такого человѣка проходила только въ томъ, чтобы увеличить свои наслажденія. Наслажденія же ничто иное, какъ противоположная сторона страданій.459 Завернувшійся листокъ въ постели Сибарита было его страданіе, постель, какой ему хотѣлось,было его наслажденіе. Голодъ страданіе, обжорство наслажденiе. Середины нѣтъ для человѣка, полагающаго съою жизнь въ плотскомъ существованіи. Всѣ его состоянія – наслажденія или страданія. И для такого человѣка и нищета, и тюрьма, и вагонъ, и паръ, и пытка – страданія. Но какже это можетъ быть страданіемъ для человѣка, понимающаго свою жизнь въ подчиненіи личности разуму? Ни въ одномъ изъ этихъ примѣровъ страданія не случилось ничего такого, что препятствовало бы теченію жизни, какъ ее понимаетъ человѣкъ. Ни въ одномь изъ этихъ случаевъ нѣтъ ничего даже такого, чтобы нарушало теченіе свободной разумной жизни, какъ ее понимаетъ такой человѣкъ. То, что онъ прежде богатый, лишенъ возможности ѣсть много и грѣться, когда хочется тѣлу, и состарѣлся, и заболѣлъ, все это для него только условія, облегчающія для него дѣло его жизни – подчиненіе личности закону разума. Тоже и съ заключеннымъ. Страданія его вытекаютъ изъ представленія о томъ, что ему надобно бы и можно бы быть свободными Но развѣ не тоже самое будетъ съ его тѣломъ при параличѣ, старости? 6000 пудовъ лежитъ на животѣ. Какъ это ужасно! Но что же тутъ болѣе ужаснаго, чѣмъ то, чему мы, какъ говорятъ, подлежимъ и подвергаемся каждую секунду – залетитъ одна изъ биліоновъ летающихъ бактерій, и я безъ 6000 пудовъ буду точно также лежать и также умру. Тоже съ кранами пара, прожигающими мнѣ животъ. Довольно защелкнуться кишкѣ, и будетъ хуже и больнѣе пара. Ужасно, какъ говоритъ Эпиктетъ, погибнуть въ этомъ бушующемъ бездонномъ океанѣ. Новѣдь довольно ведра воды, чтобы захлебнуться, вся вода океана, за исключеніемъ ведра, лишняя. – Страданіе тутъ кажется только ужаснымъ. Тутъ ясно, что ужасъ не въ дѣлѣ, а въ воображеніи. A воображеніе можетъ сдѣлать и то, что укусъ блохи для однаго будетъ мучительнѣе крановъ для другаго. Но нѣтъ, больно, просто больно, ужасно больно, не можетъ быть не мучительно, ужасно больно, когда отдираютъ ногти или съ живого сдираютъ кожу. Разумѣется больно, никто и не споритъ противъ этаго; но если бы тотъ, кто сдѣлалъ боль, отвѣчалъ бы намъ, онъ отвѣтилъ бы, навѣрно, такъ, какъ къ великой досадѣ моей всегда отвѣчалъ мнѣ мой забіяка товарищъ дѣтства. Бывало, ударить меня. Я разсержусь и скажу: «да вѣдь это больно». «Я затѣмъ и ударилъ, чтобъ было больно», отвѣчаетъ онъ мнѣ. Также бы и намъ отвѣтили: боль затѣмъ и сдѣлана, чтобъ было больно. А больно затѣмъ, что это намъ нетолько нужно, но что намъ нельзя бы жить безъ того, чтобы намъ не бывало больно. Но тотъ, кто сдѣлалъ это больно, сдѣлалъ такъ мало больно, какъ только было можно, а благо отъ этаго больно сдѣлалъ такъ велико, какъ только было можно. Вѣдь кто знаетъ, что самое первое ощущеніе нашей боли есть первое и главное средство сохраненія нашего тѣла, что если бы этаго не было, то мы всѣ дѣтьми давно бы на свѣчкѣ и въ печкахъ сожгли для забавы все свое тѣло. Боль сохраняетъ существование человѣка, пока растетъ эта личность, и тоже самое боль разрушаетъ эту личность, когда личность по закону жизни должна быть уничтожаема. Боль тѣлесная оберегаетъ личность, пока въ ней зрѣетъ разумное сознаніе и сопутствуетъ уничтоженію личности, помогаетъ разумному сознанію въ подчиненіи себѣ личности. Пока боль служить обереганіемъ личности, какъ это происходитъ въ ребенкѣ, боль эта не можетъ быть тою ужасающею мукой, какой мы знаемъ боль въ тѣ времена, когда мы страдаемъ отъ ней, находясь въ полной силѣ разумнаго сознанія. Пусть каждый постарается вспомнить свои дѣтскія болѣзни, страданiя, и онъ видитъ, что объ нихъ нѣтъ и воспоминанія. Впечатлѣніе же наше о страданіяхъ дѣтей есть больше наше, чѣмъ ихъ страданіе и относится къ другому ряду страданій, происходящихъ отъ вида страданій другихъ. Внѣшнее выраженіе страданій неразумныхъ существъ неизмѣримо больше самаго страданія и потому, въ неизмѣримо большей степени вызываетъ наше состраданіе, какъ это можно замѣтить при болѣзняхъ мозга, горячкахъ, тифахъ и всякихъ агоніяхъ.
Въ тѣ времена, когда не проснулось разумное сознаніе, боль служить огражденіемъ личности, она не мучительна, въ тѣ времена, когда въ человѣкѣ есть возможность разумнаго сознанія, она, боль есть помогающее средство отреченія отъ личности, и по мѣрѣ пробужденія этаго сознанія становится все менѣе и менѣе мучительной.
Въ сущности только находясь въ этомъ состояніи, мы можемъ и говорить о боли, п[отому] ч[то] только съ этаго состоянія и начинается жизнь. И въ этомъ состояніи разумнаго сознанія – предѣлы боли, представляющіеся столь неизмѣримо растянутыми для людей, полагающихъ жизнь въ животномъ существовали, въ состояніи истинной жизни; предѣлы боли съуживаются до без конечно малаго, до того только необходимаго остатка, который облегчаетъ, помогаетъ движенію жизни подчиненія личности разуму. Въ самомъ дѣлѣ, кто не знаетъ безъ изученія физіологіи того, что чувствительность боли имѣетъ предѣлы, что при усиленіи боли до извѣстнаго предѣла или прекращается чувствительность – обморокъ, отупѣніе, или смерть. Увеличеніе боли, стало быть, безпредѣльная величина. Ощущеніе же боли, мы тоже всѣ знаемъ, можетъ увеличиваться отъ нашего воображенія до безконечности. Можно довести себя до положенія Сибарита, до того чтобы чувствовать ужасъ боли отъ укола булавкой; можетъ увеличиваться безъ предѣловъ, но также и можетъ уменьшаться. Мы всѣ тоже знаемъ, какъ можетъ человѣкъ, покоряясь боли, впередъ предполагая ее больше, чѣмъ она есть, покоряясь ей, свести ее до нечувствительности, до испытанія нѣкотораго самоудовлетворенія въ мужественномъ перенесеніи ея. Не говоря уже о людяхъ, какъ Гусъ, мученики, даже политическіе мученики, которые подъ вліяніемъ духовнаго подъема не ощущали боли, простые солдаты только изъ мужества переносили безъ крика и дерганія считающіеся мучительными операціи. Предѣлы боли есть и очень недалеки, предѣлъ подчиненія личности разуму есть полное отреченіе отъ личности, т. е. полное отсутствіе ощущенія боли. Мученія боли дѣйствительно ужасны для людей, положившихъ свою жизнь въ плотскомъ существованіи. Да какже имъ и не быть ужасными, когда та сила разума, данная человѣку для уничтоженія сознанія страданій, направлена только на то, чтобы увеличивать ихъ. Боль ощущается человѣкомъ и въ предшествующемъ его жизни существованіи и въ жизни его только для его блага. Какъ у Платона есть миѳъ о томъ, что Богъ опредѣлилъ сперва людямъ срокъ жизни 70 лѣтъ, но потомъ, увидавъ, что людямъ хуже отъ этаго, перемѣнилъ на то, что есть, и сдѣлалъ то, что теперь, что люди не знаютъ часа своей смерти, такъ такимъ же можно представить миѳъ о боли, показывающій смыслъ ея. Да если бы люди сотворили людей безъ ощущенія боли, очень скоро, если бы сами люди не догадались дать имъ эту боль, люди бы стали просить о ней, п[отому] ч[то] немыслима бы была безъ нея счастливая радостная и свободная жизнь людей. Для человѣка, понимающаго жизнь какъ подчиненіе своей личности закону разума, страданія личной боли460 не только не есть зло и пугало, но есть такая же пособница, охранительница его жизни истинной, какою она представляется по отношенію личности. Не будь боли, ребята сожгли бы себѣ пальцы, не будь боли болѣзни, старости, страданій для тѣла, съ которымъ связано разумное сознаніе, оно бы не могло такъ легко и свободно подчинять личность закону разума. Для человѣка, имѣющаго разумѣніе жизни, страданіе тѣла, боль не зло, но благо.
