Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
— Это Рупп! — тихо произнес он посиневшими губами, задыхаясь, бледный как смерть. Он потерял последние остатки самообладания. — Это Рупп! — закричал он. — Его отец — Рупп!
Эльзхен в эту минуту как раз подметала комнату. Она остановилась и устремила на Рыжего сердитый взгляд. Но, увидев его, испугалась и побледнела.
— Опять начинается! — закричала она. — Я не хочу больше этого слышать!
Рыжий присел за столом, словно готовясь к прыжку. Он был страшен. Искаженное лицо на фоне огненной бороды казалось бледным до синевы. Борода пылала, а глаза, обычно такие маленькие, искрились, как расплавленный свинец.
— Я хочу знать правду! — хрипел он. — Правду! Я не шучу, слышишь? Я уже раз убил человека!
— Не думаешь ли ты, что я забыла об этом? — насмешливо ответила Эльзхен.
— Я и тюрьмы не испугаюсь, — слышишь? Я хочу знать правду! Правду!
Эльзхен попятилась.
— Но ты ведь знаешь правду! — исступленно закричала она, и кровь бросилась ей в лицо. — Клянусь могилой моей матери!
Этот человек сошел с ума! Рыжий поднялся из-за стола, медленно выпрямился, и вдруг в его руке мелькнул длинный нож. Он вонзил нож в стол.
— Правду! — закричал он; его лицо и руки дергались. — Сегодня я должен все услышать! Всю правду!
Эльзхен остолбенела. Лицо у нее было белое как известка. Не может же она позволить этому человеку делать с ней все, что ему вздумается! Теперь она уже не пятилась перед ним, она ждала его, не сходя с места.
— Так ты мне ножом грозить?! — яростно закричала она, окончательно выйдя из себя.
— Правду, Эльзхен!
— Ты угрожаешь мне ножом? — Эльзхен стояла, широко расставив ноги, несокрушимая как статуя, с веником в правой руке. И вот-она медленно приблизилась. — Правду, дурак? Да я ведь поклялась тебе!
Рыжий рассмеялся.
— В чем ты поклялась? Ты ни в чем, ни в чем не клялась!
Эльзхен уже не соображала, что делает. Вдруг, сама того не ожидая, она ткнула веником в лицо Рыжего — один раз, второй, так, что он отшатнулся. Еще мгновение— и она принялась изо всех сил колотить Рыжего. Удары так и сыпались: рука у нее была тяжелая.
— Дурак! — беспрестанно повторяла она. Рыжий качался под ее ударами. Она отшвырнула в сторону торчавший в столе нож. — Дурак! Дурак! — Наконец Рыжий осел под ее ударами. Он защищался от взмахов веника руками.
— Да, бей меня! — кричал он. — Бей меня, Эльзхен, я дурной человек!
Это был недобрый день. Вечером Эльзхен прикладывала к лицу Рыжего мокрые платки. — Ты меня прямо взбесил! — говорила она и ласково гладила его лысину.
С этого дня все было кончено. Рыжий не задавал больше вопросов, и в доме воцарился мир.
День приходит, день уходит. У Рыжего есть работа в саду, которую он любит больше всего на свете; у него есть пчелы, и он любит каждую из них. Ну а теперь, когда сад обработан, у него опять найдется время для водоотводных канав Германа, — пусть Герман не думает, что имеет дело с неблагодарным человеком.
Рыжий работает с утра до вечера, а когда солнце начинает клониться к западу, он садится на маленькую скамейку перед хлевом.
Он садится, полузакрыв глаза, и дремлет, утомленный трудовым днем. Клумбы пахнущих медом флоксов, клумбы голубых рыцарских шпор, чистых как детские глаза, покачивающихся под тяжестью пчел, клумбы спиреи, похожей на душистый снег, — вот каким будет скоро его сад.
Мимо его ушей проносятся с жужжанием пчелы, — он сидит неподалеку от ульев. Порой пчелы запутываются в его бороде, пахнущей потом и сеном. Они ползают по его лицу, вся борода иной раз кишит ими.
Рыжий улыбается. Он пережил немало, но все это позади. Он доволен. О, есть вещи, которые вовсе не нужно знать до конца, не надо стремиться проникнуть во все тайны — это совсем не обязательно. Так обстоит дело или не так, — человек должен примириться. Да, у Рыжего есть все основания быть довольным; пусть всем людям будет так же хорошо, как ему.
19
С некоторых пор Вероника утратила уверенность в своей неотразимости и, переходя рыночную площадь, уже не покачивалась, как бывало, на своих хорошеньких ножках. Ее золотисто-рыжая грива развевалась как раньше, но лицо уже не было самоуверенно-дерзким. А в один прекрасный день оно стало совсем расстроенным.
— Да что это с тобой стало в последнее время? — испуганно спрашивала Долли. Щеки Долли пылали от счастья, она была теперь официально помолвлена со своим «скороходом».
— Что со мной? — Вероника нервно кусала накрашенные губы. — У меня большие неприятности. Должно быть, у меня ничего не выйдет с Бенно, нет. Все пропало! — Ах, все равно Долли скоро узнает, так что она может сказать ей сейчас: Бенно через несколько дней приостановит платежи. Он обанкротился. — Мне так жаль Бенно! Что делать? Посоветуй, Долли!
Через три дня Бенно объявил себя банкротом. Словно гром разразился над городом. Бенно Шпангенберг? Быть не может! Магазин у него теперь не хуже, чем в любом большом городе. А его павильон — весь из стали и стекла? А его голубой автомобиль для развозки товаров? Невероятно! Толстяка Бенно жалели, у него никогда не было ни одного врага в городе; теперь это стало ясно. А извещения о его помолвке с Вероникой уже были отпечатаны. Но ведь на худой конец старый Шпангенберг мог бы выручить его своими деньгами!
Старый Шпангенберг даже и не помышлял об этом. Он торжествующе потирал руки. Он, как всегда, курил, кашлял и плевал, прячась за стеной зеленых леек.
— Вылетел, значит, в трубу! — злорадно говорил он, и его изможденное лицо искажалось гримасой. — Вылетел-таки в трубу, видишь? Вот они, твои современные методы торговли! Оборот утроился! Что я говорил, когда прибыл голубой автомобиль? Катафалк фирмы Шпангенберг! Кто был прав, сын мой? Ты или я?
Бенно говорил, что кредиторы собираются его санировать. Санирование уже готовится. Завтра приедет из города адвокат.
Старый Шпангенберг смеялся до слез.
— Ты говоришь: «санировать»? — спрашивал он. — Это ты называешь санированием? С него сдирают шкуру, а он называет это санированием!
— Но в конце концов у меня ведь есть друзья! — возражал Бенно, глубоко обиженный.
— Друзья? Ах, ты еще веришь в дружбу? Ты веришь во всякую ложь, которую люди повторяют ежедневно? Дружба, любовь, благодарность — все это ложь! А ты еще веришь тому, что говорят эти лицемеры и глупцы! — Старик пронзительно взвизгнул и сплюнул. —
