Анастасия Вербицкая - Иго любви
— Да, мы два сезона служили вместе. Я дружна с его женой. Собственно говоря, это чужая жена, он ее увез… но это все равно.
«Как все равно? — чуть не крикнул барон. Но промолчал, и затылок его налился кровью. — Н-ну и нравы!»
— Эвелина — ангел… И он обожает ее… Что не мешает ему обманывать ее на каждом шагу. И дети у них — это два амура… Ах, забыть не могу… Это такой невозможный… циник! Можете себе представить! Работали мы в Киеве. У него за городом была дача. Ну вот, в день рождения Эвелины он устроил у себя банкет, пригласил всю труппу, многих из публики, особенно светских дам, поклонниц… Во время ужина встает… «Куда ты? — спрашивает Эвелина. А он отвечает: «Господа… Как только услышите фейерверк, первую ракету, сейчас же бегите в парк, на площадку!..» Прекрасно… Ничего не подозревая, мы ужинаем… Вдруг ракета. Все кидаемся в парк. Опять ракета, другая… Светло как днем… И вот на площадке мы видим группу… На мраморном пьедестале стоят три статуи во весь рост… греческий бог и два амура…
— Ха!.. Ха!.. Ха!.. — залился Лучинин.
— Сперва все остановились, замерли от неожиданности. Потом раздались крики… Дамы заахали, завизжали… Смятение невообразимое… Эвелина упала в обморок… Я, знаете ли, близорука… ничего не понимаю… Кто?.. Что?.. Почему?.. Хватаю лорнет, подбегаю ближе… Взрыв аплодисментов. Это мужчины опомнились и в восторг пришли. Смотрю: Николай Карлович во всей красе, действительно, как греческий бог, стоит в живописной позе, а у ног его два голеньких амура… его дети…
— Ха!.. Ха!.. Ха!.. — заливался Лучинин, и смешливая Вера звонко вторила ему.
— Как и он… тоже… без… без ничего? — в ужасе сорвалось у барона.
— Ну, да, конечно… Греческие боги брюк не носили…
Барон вытер вспотевшую лысину и свирепо покосился на смеявшуюся Веру.
— Глупенькая!.. Ты, должно быть, ничего не поняла?.. Ведь это возмутительно… при дамах…
— Ну, конечно, возмутительно, — подхватила Надежда Васильевна. — И я на него рассердилась тогда. Плюнула и сейчас же уехала. Очень Эвелину было жалко… Но ведь нельзя же такое бесстыдство терпеть. На другой день он ко мне явился с повинной головой. «Не хочу тебя видеть, подлеца», — кричу ему через дверь… Нет-таки, вымолил прощение. Руки целовал, целовал… И такую штуку говорит: «Эх, Надежда Васильевна! Стыд — это предрассудки. Почему мы в музеях статуй не стыдимся? Потому что они прекрасны. А у нас все мужчины либо коротконогие, либо колченогие…»
— Ха!.. Ха!.. Ха!.. Да он бесподобен.
— «…А из женщин, — говорит, — только одна из двадцати обладает безукоризненными формами… Вот эти-то Богом обиженные выдумали стыд и все остальное. Одно, говорит, лицемерие… А я лицемерить не умею…» Да, конечно, он ужасный человек. Если бы вы знали, как он презирает женщин! И нельзя даже его винить. Прямо противно глядеть, как они бегают за ним, как на шею ему вешаются…
— Актрисы? — неожиданно спросил барон.
Она метнула на него сверкнувшим взглядом.
— Нет, не одни актрисы. С теми он все-таки считается, как с товарищами… А вот ваши светские дамы… Они-то уж совсем бесстыжие…
Выдав дочь замуж, Надежда Васильевна как настоящая мать все еще продолжала видеть в своей Вере девочку, которую необходимо опекать, оберегать от дурных влияний, от знакомств с циничными товарищами и разнузданными актрисами, даже от соблазнов сцены. «Нет, тебе это не стоит смотреть», — часто говорила она на вопросительный взгляд Веры, с интересом слушавшей, как Лучинин критиковал какую-нибудь пьесу.
— Зачем вы это делаете? — серьезно возмущался по уходе Веры Лучинин. — Для чего и для кого… простите за выражение… маринуете вы ее? Ведь все равно, как ни прячьте ее от жизни, ее найдет ее судьба.
— Что за нелепые пророчества! Какая судьба?
— Разлюбит барона, полюбит другого…
— Взять одного любовника… потом десятого…
— Этого я не сказал!.. Зачем вы хотите непременно окончить за меня?
Хлудов невольно улыбнулся. Он, как всегда, молчаливо сидел в своем кресле, у огня, где когда-то любил сидеть Опочинин… «Трон короля», — называл Лучинин этот уголок. Хлудов очень ценил общество Лучинина, всегда приносившего в это «гнездо» свежие новости и волнующие идеи. Несмотря на все уверения жены, он догадывался, что в прошлом что-то связывало его Надю с этим интересным человеком. Что, он не знал и часто об этом думал. Лучинин мог не быть любовником Нади, но любовников ее он, конечно, знал… Ему было открыто это темное и бурное прошлое, к которому он так мучительно ревновал жену с первого месяца их связи, после памятного разговора с Бутурлиным. Хлудову нравилась его жена, когда являлся Лучинин. Это была совсем другая Надя, не та, что с утра и до поздней ночи (или, вернее, до следующего утра) обвивала его душу и тело нерасторжимо крепким и душным кольцом страсти или же нежной, но такой же душной, нерасторжимо плотной пеленой материнской заботы, — заботы недремлющей, властной, все предвидящей, все предрешающей, не оставляющей ему ни одного свободного часа, ни одного самостоятельного шага. Он прекрасно сознавал свое рабство в этой любви, где Надежда Васильевна, рожденная для власти, подчинялась ему в страстной жажде самозабвения. С виду роли переменились: не он теперь, а она стояла перед ним на коленях. Не он, а она целовала его руки, обливая их слезами умиления. Не он, а она следила трепетно за каждым его взглядом, за каждым изменением в его лице. И она искренне сердилась, когда он теперь называл себя ее «пажем»… «Оставь этот вздор, Володя! Ты мне муж, и твоя воля для меня закон…» Она говорила это с силой и с глубоким убеждением, не чувствуя злой иронии данного положения. Ах, она верила в свои слова! А ему было грустно и горько. Где была его воля? Что значил он без нее? Он терялся перед этой яркой жаждой жизни, перед этой неиссякаемой энергией… да, он сознавал свое рабство. Но это рабство он любил.
В присутствии Лучинина перед Хлудовым вскрывалась какая-то новая сторона ее души. Это была кокетливая, грешная, соблазнительная женщина, вся заласканная, вся зацелованная, в памяти которой дремали воспоминания о чужих объятиях… Ее улыбка дразнила. Ее голос волновал. Это было мучительно и сладко. Вдруг он расслышал ее фразу:
— Ах, Боже мой! Да разве вы можете себе представить хоть одну добродетельную женщину? Хоть одну в мире?!
— Позвольте вас приветствовать! — тонко улыбнулся Лучинин, склоняясь перед вспыхнувшей артисткой, и еле уловимая ирония почудилась ей в его голосе. — Вы если не единственная, то первая. Я охотно делаю исключение и для Веры Александровны. Она не изменит мужу. Но будет ли она от этого счастливее? Разве вы не знаете, что каждое подавленное желание есть неумолимый кредитор, который рано или поздно предъявит свой вексель?
Хлудов поднял голову и пристально посмотрел на жену.
— Да-с, Надежда Васильевна… Когда я вижу молодого человека, обремененного заботой о куске хлеба для матери или сестер, забывающего о личном счастье, о том, что он юн, что жизнь не повторяется, что жизнь не ждет; когда я вижу, молодую женщину, погрязшую в мелочах семейного быта, упорно не желающую слышать гула волны, которая бьет в стены ее тесного мирка, — мне всегда становится страшно не только за них, но и за их близких… Машинист время от времени открывает клапан, чтоб не взорвало котла… А где исход для этой годами накопляющейся энергии?.. Вот вам мой вывод: чтоб сохранить семью, женщине необходимо…
— Тише!.. Замолчите, ради Бога!.. Если Вера… Это возмутительно…
— Нужна измена? — подхватил Хлудов и весь подался вперед.
— Что такое измена? Ce n’est pas le mot… Обновление… вот что нужно… О, конечно, без разрыва, без драм…
— Вы развратник, — убежденно кинула ему Надежда Васильевна.
— Старый развратник, хотели вы сказать? Да… но я знаю жизнь. И я враг ненужного горя.
— А муж, по-вашему, как должен себя чувствовать в такой… роли? — опять вмешался Хлудов.
— Ах, муж!.. Это, знаете ли, чисто quantité négligeable… Pardon, Владимир Петрович! Вы, в сущности, не муж, а… Ромео. И к вам все эти теории подходят менее всех. Муж ничего не должен знать из того, что переживает жена в его отсутствие…
— Знаете что, Антон Михайлович? Я положительно запрещу Вере вас принимать! Вы… далеко не безвредный человек…
Она так рассердилась, что большого труда стоило ее успокоить. Этот разговор произвел на нее почему-то тяжелое впечатление, хотя она так привыкла к парадоксам Лучинина.
Трагик М***ский явился с визитом неожиданно постом, по дороге в Москву. Он был тогда в расцвете сил и в разгаре славы. Сплошным триумфом были все его гастроли. Высокий, стройный, во фраке, в модном пальто нараспашку и в цилиндре — он был великолепен, барич с головы до ног.
— Ах! — восторженно сорвалось у Аннушки, отворившей ему дверь.
