Михаил Салтыков-Щедрин - Том четвертый. Сочинения 1857-1865

Из всего этого должно заключить, что Срывный богатый и промышленный город. Действительно, он и выстроен, сравнительно с другими уездными городами, хорошо, главная улица его сплошь застроена каменными домами и анбарами, а многочисленность магазинов с красными и галантерейными товарами доказывает, что значительная часть его населения достаточно зажиточна, чтобы позволить себе употребление предметов роскоши.

Тем не менее каменные палаты купцов смотрят негостеприимно. Есть что-то угрюмое в звуке цепей, которыми замыкаются ворота, отворяемые только для пропуска телег, нагруженных товаром, и потом снова и надолго запираемые. Маленькие и глубоко врезавшиеся в толстые стены окна домов всегда заперты, не проглянет из-за них в глаза прохожему пригожая головка хорошенькой купеческой дочери, не освежит его слуха молодой и резвый смех детей, этот смех вечно ликующей и вечно развивающейся жизни: зеленоватые и покрытые толстым слоем грязи стекла скрывают от взора даже внутренность комнат и покрывают каким-то непроницаемым флером лица и фигуры их обитателей. Постороннему человеку кажется, что там за этими тяжелыми воротами начинается совершенно иной мир, мир холодный и бесстрастный, в котором не трепещет ни одно сердце, не звучит ни одна живая струна. Там, в этой бесшумной и темной области, мнится ему, живут люди с потухшими взорами, с осунувшимися лицами, с дрожащими телодвижениями, люди, не имеющие идеала, не признающие ни радостей, ни заблуждений жизни и потому равнодушным оком взирающие на проходящее мимо них добро и зло. Вечером, как только спустятся на землю сумерки, затихает и всякое движение по улице; наступает глубокая мертвая тишина, изредка только прерываемая лаем спущенного с цепи пса, и ни в одном окне не видно зазывного света, а сомнительные и дрожащие лучи зажженных лампадок, прорезываясь сквозь мглу, делают ее как бы еще мрачнее и непроницаемее.

Но самая характеристическая особенность города, определившая однажды навсегда и состав и занятия его населения, заключается в его пограничном положении с другою губерниею. Оно представляет слишком много удобств для всякого рода тайных сделок и укрывательств, чтобы люди сметливые и с уступчивою совестью не поспешили воспользоваться подобным преимуществом. Исстари Срывный сделался, с одной стороны, становищем всевозможных раскольнических толков, с другой — гнездом всякого рода искусников, которые умеют весьма благовидно промышлять самыми зазорными промыслами. Возможность легко и быстро сбыть подозрительную вещь, а при случае и самому скрыться за реку, которая составляет границу соседней губернии, положила начало торговле подобного рода в столь обширных размерах, что предпринимаемые к искоренению зла полицейские меры оказываются совершенно недействительными. Поэтому круглый год, а в особенности с открытием речной навигации, в Срывном постоянно проживают целые толпы бродяг, между которыми нередко можно встретить беглых каторжных, а преимущественно всякого рода искателей приключений, которым вследствие разных обстоятельств делается тесно и душно под родной кровлей, а также изуверов раскола, под видом смирения и страннического подвига рассевающих повсюду коснение, невежество и какое-то бессердечное, хладнокровное ожесточение.

Фамилия Клочьевых самая значительная в Срывном. Никто не помнит и не знает, когда поселился в городе первый Клочьев, но многочисленное потомство его выделило из себя множество мелких отраслей, которые не имеют между собою почти ничего общего. Есть Клочьевы — богатые купцы, торгующие en gros,[192] которых дети давно уже разрешили себе немецкий фрак, охотно играют в горку, а по нужде и в банк, и весьма удачно полькируют на бале у городничего; есть Клочьевы-мещане, надувающие en détail,[193] крепко держащиеся сибирки и выпущенной наружу рубахи, читающие книги «Златый бисер» и «Чюдо св. Николы о Синагрипи цари» и твердо убежденные, что антихристово царство наступило и кончина мира имеет последовать в самом непродолжительном времени; есть, наконец, Клочьевы-ремесленники, народ жалкий, полудикий и оборванный, не имеющий ни кола ни двора, целую неделю задыхающийся за работой в какой-нибудь душной кожевне или кузнице-вагранке и в воскресенье непременно проедающий и пропивающий весь заработок недели. Несмотря, однако ж, на резкое различие состояний и общественного положения, существует одна общая черта между разнородными элементами этой фамилии: все Клочьевы придерживаются старых обычаев и в этом (но только в этом) отношении составляют одну семью.

Тем не менее в высших слоях этой семьи столкновение внешних форм цивилизации с внутреннею закоснелостью уже произвело тот странный и уродливый разлад, который встречается везде, где насильственно привитая форма добродушно принимается за сущность самого дела. И до сих пор еще блестящий представитель обнатуренных и богатых Клочьевых, завитой и одетый по последней моде, с подстриженною и раздушенной бородкой, протанцевав до упаду до двух часов ночи, спешит из гостей домой, где, сбросив с себя свой блестящий костюм, надевает красную рубаху с косым воротником и, опустив опояску ниже пупа, становится на молитву и с угрюмою точностью исполняет все наружные формы обряда. Эта последняя уступка совершенно необходима; ею успокоиваются Клочьевы второго и третьего разрядов, которые, в противном случае, не совсем доверчиво взирали бы на новшества, вводимые обнатуренными представителями их фамилии. Необходимость этих новшеств, внешнею своей стороной приходящихся совершенно по вкусу молодым поборникам сугубой аллилуйи, объясняется ими с точки зрения утверждения старых обычаев, в пользу которых, по словам их, истинный христианин обязан решиться даже на погибель души. И в самом деле, старый обычай дело подозрительное, а часто и нелепое; на него с негодованием смотрят все благомыслящие люди; когда зайдет об нем речь, то стряпчий с удесятеренною силою начинает размахивать руками, как будто что-то забирает, у исправника становятся брови щетиной и в глазах начинает бегать фосфорический блеск, а городничий щелкает языком, чмокает губами и нюхает носом. Следовательно, чтобы утишить эти негодования, нужно иметь под рукой людей, которые могли бы и словечко в добрый час замолвить, и пронюхать какой ни на есть бюрократический слух. Во всех этих случаях аристократы Клочьевы истинно неоцененные люди. Известно, что плата за услугу обусловливается множеством самых разнообразных обстоятельств; одна плата с зипуна, другая с фрака, одна плата с человека незнакомого, другая плата с друга и приятеля; на этот конец создается целая теория притворных уступок и лукавых умолчаний, в строгой последовательности не уступающая знаменитым теориям иезуитов. Слова «по нужде», «тесноты ради» играют здесь главную роль. Положенные в основание целого порядка явлений, принимаемые как мерило для оценки всякого рода действий, слова эти уничтожают всякую вменяемость и освобождают человека от контроля даже его собственной совести. Исходя из отношений чисто религиозных, подобные правила незаметно всасываются и в простые общественные и гражданские отношения и до такой степени всецело овладевают ими, что под влиянием их образуется совершенно особый кодекс нравственности относительной, которой естественные последствия заключаются в совершенном упадке нравственного смысла и в крайней внутренней распущенности. Повторяю: Клочьевы второго и третьего разрядов сурово смотрят на все эти нововведения, но терпят их, потому, во-первых, что в своих окургуженных представителях они приобретают для себя ближайших ходатаев перед полицейскими властями, а во-вторых, и потому, что в памяти всех еще живут отцы этих самых Клочьевых, те суровые и черствые старики, которых имена еще так недавно произносились всеми с близким к трепету уважением, часть которого естественным образом перешла и на детей. Таким образом, эта маленькая семья уже выделила из себя своего рода замкнутую и безобразную аристократию, которая с невозмутимым хладнокровием отлучает от права на жизнь всех своих братьев по крови, почему-либо не желающих подчинить себя самому нелепому из всех деспотизмов — деспотизму опечатки и невежества с одной стороны и деспотизму своекорыстия и грубой, преднамеренной эксплуатации — с другой.

У богатых Клочьевых всё на европейский манер; если вы каким-нибудь образом не проникнете в тот отдаленный и всегда обращенный окнами во двор покой, в котором находится моленная, или в ту еще более отдаленную коморку, в которой несколько десятков лет заживо умирает какая-нибудь слепая «баушка», если вам притом не укажет какой-нибудь услужливый чичероне на одиноко стоящую во дворе баню, в которой обитает пять-шесть дряхлых бездомных старух, то вы никогда не подумаете, что находитесь у раскольника. Полы парке, стены под мрамор, образов не много, сам хозяин беседует бойко и развязно, жена его в разговоре с вами допускает двусмысленности, а изредка и некоторую томность во взорах, при детях имеется гувернантка-англичанка. И если вы коснетесь религиозных убеждений хозяина, то он без малейшей застенчивости вам ответит: «Вы видите, ваше высокоблагородие, какие мы раскольники! у нас вот только баушка жива, она нас не пущает; а то бы мы с превеликим удовольствием, потому что для нас это всё единственно». Но «баушка» тут только пугало; в сущности же, главная приманка заключается в тех темных выгодах, которые приносит ремесло раскольника, производимое en grand.[194] И действительно, когда смерть «баушки» отнимает благовидный предлог, на который прежде ссылался Клочьев-капиталист, то он не дает себе даже труда скрывать истинные свои побуждения. «Изволите видеть, ваше высокоблагородие, — скажет он вам, — дело это у нас не столько душевное, сколько карманное; теперича как я этим делом занимаюсь, значит, я у всех, что называется, как спица в глазу. Клочьев да Клочьев, ревнитель да подражатель — и всё тут. А ревнителем и подражателем я зовусь, первое, потому, что у меня еще дедушки были ревнителями и моленная устроена как следует, второе, потому, что у меня вон на огороде, в бане завсегда всякий сброд проживает, странницы, чернецы беглые, и каждый, сударь, благодать у себя за пазухой держит, а третье, потому, что и начальство меня уважает, оттого что я с начальством разговор иметь могу… Все, стало быть, меня знают, у всех я в почете, и оплошай я примерно хоть в торговом деле, меньшая-то братия на плечах меня вынесет. Так рассудите же сами, какая мне радость от своего добра рыло воротить? живу я, сами изволите видеть, не хуже людей, да и не по-мужицки, а как дан бог всякому благородному жить, если же персты-то по древнему обычаю складываю да на молитву в рубахе становлюсь, так эта, сударь, тягость-то не больно для нас велика». Таковы аристократы Клочьевы.