Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Но как раз эти сутки их рота несла караул по батальонной гауптвахте – и фельдфебель (которого Нелидов сам недавно выручил) сумел убедить обидчиков, что расстрелять лучше завтра утром, увёл от них капитана Степанова на гауптвахту и посадил – но под надёжных часовых, которые его не выдадут.
И всей власти капитана Нелидова было: срочно послать в Государственную Думу надёжного унтера, чтобы сейчас прислали сюда автомобиль со своим конвоем – и переняли бы Степанова под арест туда в Таврический.
Еле успел автомобиль.
482
Пустили трамваи! Тёти Агнесса и Адалия гуляют.Сегодня Агнесса с Адалией под ручку пошли смотреть, как впервые пустят трамваи.
И зрелище стоило того! Сперва появилось несколько служебных вагонов, обтянутых красной бязью, к одному были прицеплены две открытые платформы, на них сидела воинская музыкантская команда и всё время не переставая играла марсельезу! Этот трамвайный поезд ходил по городу под одни сплошные овации. Все прохожие останавливались и любовались. На Невском и на больших улицах население встречало манифестацию трамваев обнажёнными головами.
А потом пошли уже обычные пассажирские трамваи, но все с плакатами: «Земля и воля» – «В борьбе обретёшь ты право своё!» – «Да здравствует демократическая республика!». А из некоторых вагонов марсельеза доносилась изнутри.
Агнесса и Адалия, не таясь, вытирали слёзы. Открыто, по Невскому, под общее ликование – «В борьбе обретёшь ты право своё!»… Как это описать?
А кому не выпало дожить? Святые герои! За то, чтобы мы теперь могли жить, они отдали своё самое драгоценное!
Прекрасный сон! Искупаются все мученики за свободу!
На некоторых остановках вокруг трамваев собирались митинги, и трамвай тогда задерживался. Отходил трамвай – митинг рассыпáлся. Но умилительно было общее доброжелательное, солидарное настроение, коллективная радость, когда все друг друга любят – дух революции! – и вот отчего так хорошо, как не могло достичься при старом режиме никаким принуждением. Вот уже и наступает всеобщее братство!
А день – белоснежный, после мятели на понедельник, морозный, солнечный, радует небо голубое. Сёстры отшагивали, иногда приходилось под музыку. Неужели – свершилось?..
Это слово «свершилось!» – во всех воззваниях, во всех газетах, им наполнен воздух, – громоподобное слово, – а каким другим и можно выразить?! Революция – победила!! Поймите, братья, – победила! Развалилась казарма сословий! Кто только не угнетал личность! – племя, клан, каста, сословие, церковь, семья, государство, национальность, – всё теперь сброшено! И личность встаёт из этого хлама, из этих цепей!
На Невском, на солнышке, у стены дома, расстелив по утоптанному снегу брезентик, какой-то дядька разложил стопочками, продаёт – запрещённые книги. Покрикивает, предлагает. Смотри, Даля, смотри! – Кропоткин, «Речи бунтовщика»! Лавров! Карабчевский – «Дело Сазонова»! Толстой против церкви! Ницше – «Антихристианин»!.. Сёстры – к нему, наклонились, перебирают дрожащими руками, счастливыми пальцами. Смотри же! смотри! Если б нам сказали десять лет назад – что вот так, на Невском, на брезентике, открыто будут продаваться?.. – и не налетает городовой?
А публика неблагодарная – тоже не налетает, уже всем хочется новей…
Да ведь в этом книжном лотке сфокусирована эпоха!
Пошли счастливые дальше.
А все эти разбитые, замазанные гербы?!
Или: Мариинский театр хочет установить автономию от государства! Разве не символ?
Чего боялись многие наши? Не дожить до революции, или что она своей кровавостью не оправдает надежд. И вот – всё не так!!
По Садовой – и пошли на Михайловскую площадь, где тоже большой разъезд трамваев. И там встретились, остановились на солнышке (всё-таки морозец забирает) со знакомыми Адалии – интеллигентная брачная пара, хотя просто либералы, пингвин и гагара, но лично вполне честные. (Адалия знавала таких, у Агнессы таких не бывало.)
Они: кого же мы боялись? Кто это так цепко держал нас когтями двуглавого орла? Как легко нам досталась невероятная победа!
Агнесса отбрила им: нет! Совсем не так легко, свободу принесли нам те, кто пали в тёмные годы. Высокая цена.
Муж-пингвин застыдился: да, мы неблагодарно упускаем… Но где же было набраться обывателю политической практики? Ведь до сих пор политикой можно было заниматься только героям. А вот – народ пошевельнул плечами, и…
Народ? Как теперь согласно: все славят «народ», всё сделал – народ, и как-то забыли об интеллигенции! А между тем: от Радищева до Спиридоновой, 150 лет жертвенной борьбы – чьей же? А – народ? Что он такого сделал? Всё-таки можно бы быть благодарным интеллигенции больше.
Проворчала гагара: как можно было уголовных распускать. Тут отповедала Адалия:
– Да разве они виноваты, что социальные условия бросили их в водоворот преступлений? А теперь им в тюрьме обливать слезами нашу свободу?
Пошагали сёстры домой, Агнесса сказала в сердцах:
– Меня что возмущает, что сегодня каждый обыватель «отряхается от старого мира» и намекает о себе, что только по счастливой случайности не казнён при старом режиме!
Ах, пусть. Но как захвачена молодёжь! Как горды, что это всё совершили они. Вероника теперь окончательно спасена, она – в животворной струе. Общество помощи освобождённым политическим – нельзя было ей найти лучше! Прямая связь с традицией!
Да теперь может и Саша отстанет от этой дрянной купеческой девчёнки?
483
Шляпников на Исполкоме. – Не дать вывести 1-й пулемётный полк!И как же замотали исполкомцы, ловкачи: и сами не взяли власти, и другим не дали. И не мог Шляпников относиться к соглашателям с откровенностью, скрытничал с ними и подозревал подвох на каждом шагу, да так оно и было. Против блока оппортунистов не вытягивала партия большевиков в Исполкоме. Но знал он, что неприятен им, мешает, – и доволен был, что мешает, и сидел, по-любимому руки скрестя на груди, молча.
Сегодня Шляпников необходимо должен быть тут потому, что в повестке стоит вопрос о рабочей милиции, по которой он считается главный уполномоченный. А ещё будет обсуждаться вопрос о возврате в Ораниенбаум 1-го пулемётного полка.
А пока все с живостью и волнением обсуждали слух, что по каким-то железным дорогам какие-то переодетые жандармы перевозят кипы погромной литературы – и какие надо энергичнейшие меры принять, чтобы воспрепятствовать перевозке. Шляпников молчал. Не поверил он ни на грош этой панической истории: все жандармы были насмерть перепуганы, искали, как жизнь спасти, а не перевозить опасное. И – на каких же именно дорогах? и кто эти кипы видел? почему не отобрал? и почему ни одной брошюрки для примера не доставили? – откуда ж узнали, что погромная? Но очень нервные тут были все верховоды.
Потом начали обсуждать «Известия», по докладу Нахамкиса. Ещё три дня назад Шляпников бы должен был ухо держать востро, и вмешиваться, и захватывать влияние, – но теперь была своя «Правда», и кати́тесь вы… Понятно, что они так волнуются: от газеты вся сила зависит. Теперь давал Исполнительный Комитет Стеклову дис-кре-ци-онную власть над газетой, значит: действовать по изволению, как его левая нога захочет. И в редакцию набрал – дружка своего Циперовича, Базарова, Гольденберга, и ещё меньшевиков. Ну, ещё там и Бонч, хоть и трус и изменник, а заставим на нас поработать.
С Бончем тоже теперь разбирался персональный вопрос: взял да отполировал в газете генерала Рузского, тот устроил Исполкому истерику, – но и принять сторону генерала не могли меньшевики, а и с Бончем ничего не могли сделать по нерешительности.
Теперь ещё крупный вопрос: о похоронах жертв революции, уже отложенных на десять дней, а теперь ещё на неделю: нельзя на Дворцовой площади! Вмешался Горький с художниками и архитекторами.
На Горького Шляпников стал в обиде. Все последние годы, кажется, был заодно с большевиками, с кем же? А в эти дни закружилась ли голова, все его признавали своим и чествовали, да вообще в мозгах у него сидело некрепко, – и присоединился он к златоустам классовой гармонии, любителям единства, – и отказался сотрудничать в «Правде», так бедной литературными силами, что бы значило ей имя Горького! Звонил Шляпников усовестить его – ответил: «Помогаете врагам революции!» Мы – врагам революции? Это – наша пролетарская честная «Правда»? Буржуазным дурманом застило голову ему самому. Какую-то свою отдельную радикально-республиканскую партию затевал.
Ну, наконец о пулемётных полках. 2-й пулемётный удовлетворился казармами на Охте и никому особо не мешал, а вот 1-й пулемётный разорял Народный дом и, самое главное, его уборные, уже начали солдаты испражняться на бульваре вокруг Народного дома, – так что к наступающим дням весны это грозило превратиться в заразу в центре города.
