Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2
Теперь этот день — праздник многих миллионов, и не только армян, но и всех закавказцев, а когда Запад просветится, то и западных людей, ибо Ованес Туманян всей своей песней, всей своей работой проповедовал верховенство всечеловеческих идеалов над национальными.
Понять Ованеса Туманяна — значит понять Армению в ее искренних идеалах мирного земного бытия, в ее стремлениях к идиллической жизни в содружестве с природой и людьми — наперекор трагическому ходу истории.
Его язык — язык его народа, и надо быть иностранцем, чтобы не оценить музыку его стихов, все эти переливы женственных, налитых синим воздухом гласных и мужественно звучных красных согласных.
Его образы — это те же цветы, непроизвольно вырастающие на лоне щедрой земли.
Его поэзия — ни в коем случае не литература в дурном смысле этого слова. Не от ухищрений эстетизма, не из литературных теорий вырастают его стихи, а из бессмертных недр живого языка, никогда не иссякающих.
Его творения — это памятник исторических страданий Армении и обет ее богатого будущего. На грани двух эпох судьба поставила его, мудрого и кроткого.
В легендах своего народа черпал он силы для изображения тяжелого настоящего так, чтобы сквозь повесть мучений звучала музыка надежды.
Его оптимизм — не поверхностное прекраснодушие, а истинное тайноведение. Он рожден исполнить таинственное и все больше забываемое в современных культурах призвание поэта — быть вещим, быть пророком, быть ясновидцем.
И оттого, так много помня, так много зная, он такой нежной пламенеет к людям любовью.
Придя к нему издали, впервые, и только прикоснувшись к его душе, — сразу чувствуешь его родным, извечно близким.
И отсюда же, из той же мудрости происходит его очаровательная ирония, всепрощающая ласковая улыбка его стихов, которой он смягчает горькие выводы своего ума из наблюдений над человеческой жизнью.
Рано-рано, в школьном возрасте, он уже знал о противоречиях между мечтой и действительностью и уже был убежден в непобедимости мечты.
Тогда, в ту пору, будучи школьником в Джалал-Оглах, он влюбился в сверстницу. Донесли директору, директор велел следить: любовь мешает ученью. И маленького Туманяна поймали за стихами. Конфисковали стихи — оттого они и уцелели, эти милые строки:
Души моей половинка,Сердца моего серединка!Не бойся, не беспокойся!Уроки скучные готовь,Но знай, что есть у нас любовь.И разве будет кто дивиться,Моя голубка-голубица,Если юноша учится,А сердце его любовью мучится?
Когда наш поэт рассказывал мне об этом эпизоде и вспоминал эти строки, светлой радостью светилось его лицо, и говорил он о том, что юность кажется ему недавним днем, и сам был, в своей прекрасной седине, редко юным.
Эту тайну юности знают только люди, не оторванные от народа, органически с ним связанные.
Таков Ованес Туманян. И глубоко народными были его стихи с ранней юности.
Одновременно с приведенным выше стихотворением он писал и другие, на народные темы, но все они пропали.
Таким же было и первое его печатное стихотворение (1889) «Кот и Собака», теперь всем известное, но тогда не сразу понятое.
Принес его Туманян к редактору «Мурч» Арасханяну. Прочел редактор и говорит:
— Ва! Что это такое? Это вы писали? Какая же связь между кошкой и собакой — и поэзией? Идите, идите.
Смутился поэт. Не включил стихотворения в первый том своих стихов: оно вошло только во второй.
Но вскоре все его знали наизусть, и редактор удивился, как он не понял его сразу. А стихотворение вошло в народ.
Ехал Туманян с доктором Будугьяном в Боржом. Будугьян стал утверждать, что нет ни одного мальчика, который бы не знал «Кота и Собаки». Автор отрицает такую популярность своего стихотворения. Стали держать пари, остановили фаэтон, подзывают первого попавшего мальчика.
— Скажи «Шун — у — Кату»!
Мальчик смеется, не говорит. Туманян утверждает, что выиграл пари: его стихов не знают. Но Будугьян настаивает на своем, уговаривает мальчика, дает ему серебро.
И мальчик начинает говорить стихи: поэт проиграл пари.
Этот эпизод показал, как глубоко народны корни поэзии Туманяна. И как природа не щадит своих сокровищ, так и наш поэт относится к своим творениям. Список неизданных, погибших его произведений очень велик.
В девяностых годах Туманян написал свою поэму «К вечному», которую многие считают главным его произведением.
Но издана только первая часть ее. Вторая часть погибла, к великому сожалению ценителей искусства!
Дело было так. Написав вторую часть, Туманян прочел ее друзьям. В первой части описана смерть Хасмик и похоронные обряды.
Для второй части поэт собрал много материала из деревенских легенд на тему погребения мнимоумерших. В каждой деревне существуют рассказы о том, как кого-нибудь похоронили живым.
И вот во второй части описывалось, как покойница Хасмик, зарытая живой, начинает приходить по ночам к мужу и в третий раз приходит с окровавленной грудью. Муж ее идет на кладбище, но уже издали видит, что на могиле что-то белеется: в нее вбили осиновый кол.
Эта вторая часть поэмы произвела на слушателей слишком сильное впечатление. И вот, чтобы не тревожить воображение читателей, автор, по совету Леона Шанта, уничтожает эту часть поэмы. Таким образом, армянская литература лишилась нескольких заведомо сильных страниц.
И не одну эту поэму постигла такая участь. В молодости Туманян написал около тринадцати поэм, а осталось из них только три или четыре. Многое погибло во время обысков 1905–1907 годов.
Еще более безжалостно поэт отнесся к своей драматургии. Им написано несколько драм: «Артавазд» — на историческую тему, «Хамлик» — на сюжет из современной жизни, драма из деревенской жизни (отрывки уцелели в Лори), «Одинокая девушка» — из современной жизни, с индивидуалистическим сюжетом, как показывает заглавие.
И все это уничтожено. Так может поступать только поэт с неиссякаемым запасом творческих сил. И этот переизбыток творчества присущ Туманяну.
Он не зависит от каприза муз, его лира всегда звучит в его сердце, и это делает его, отличного писателя, обаятельным человеком. Ему чужда всякая скудость. Он в простой беседе рассыпает жемчуга, как волшебник, не знающий своих сокровищ. И его поэзия — органическая часть его жизни. У него, в последние годы, есть несколько красиво переплетенных записных книжечек, стоящих в общей коробочке, как на полке. Каждая посвящена одной из дочерей. (А раньше драмы свои он называл именами сыновей.) И на этих маленьких страничках он записывает четверостишия — истинные перлы поэтической мудрости, подлинный мед своих мыслей. Для нас лаконичные строки — квинтэссенция поэзии. Для него — один из летящих мигов, один из многих. А сколько таких мигов скрыто в нем, для кого незримо и неслышимо таятся они? О, если б он был к себе заботливей, бережливей к своим сокровищам! Теперь уж пришла для него та пора, когда каждое его слово — национальное достояние. Ведь никто не возвратит нам сожженных драм и поэм, так пусть же он не отнимает у своих читателей того, что теперь может подарить. Золотая плодотворная осень пришла для него. Не осень упадка, а осень огненных плодов и сверкающих листьев. Полвека — чудесный рубеж, откуда видно больше, чем со всех других граней человеческой жизни. К тому же, несмотря на все несчастья, и для Айастана подходит плодотворная пора, что не может не отразиться в сердце национального поэта. И новых откровений, новых вещих песен радостно ожидает от Ованеса Туманяна каждый знающий его, посылая ему сегодня благословляющий привет.
1919
Последняя встреча с Ованесом Туманяном
В марте 1923 года в Москве Нвард Ованесовна позвонила мне, что отец тяжело болен и хочет меня видеть.
Встречу назначили на 22 марта, в больнице на улице Оцупа.
Я вошел в белую, залитую светом комнату. Поперек ее у левой стены стояла кровать. На ней лежал Ованес Туманян, белоснежно-седой, бледный, как будто весь пронизанный светом. Доктор предупредил меня, что встреча должна быть краткой и что больного волновать нельзя.
Я подошел к нему, и он, приподнявшись, простер ко мне свои исхудалые руки. Я припал к нему и едва удерживал слезы, обмениваясь с ним поцелуями. Этот патриархальный обычай поэт всегда свято соблюдал при встрече с друзьями. Я сразу почувствовал, что эта встреча может оказаться последней.
Он стал расспрашивать, как я живу, как семья, как работаю. Лаконично отвечая, я стал расспрашивать о нем.
— В Берлин… Еду в Берлин. На операцию, — с тревожной мечтательностью ответил он. — Болен… Вот — болен! — сказал он, простирая руки над своим стройным телом, которое так быстро и легко всегда двигалось, в минуты волнения — стремительно, и вот теперь покоится на постели, боясь лишнего движения.
