Иван Тургенев - Том 5. Рудин. Повести и рассказы 1853-1857
К работе над статьей Тургенев приступил только 27 февраля (11 марта) 1857 г., на другой день после окончания «Поездки в Полесье», находясь в Дижоне, куда он приехал на неделю 25 февраля (9 марта) вместе с Л. Н. Толстым (см. письмо Тургенева к П. В. Анненкову от 26 февраля (10 марта) 1857 г.). Первоначально был составлен сохранившийся черновой набросок, в котором под заглавиями «Содержание» и «Отдельные замечания» были конспективно изложены основные мысли статьи, записывавшиеся по мере их возникновения, независимо от последующей композиции[108]. В тот же день Тургенев прочел свои записи Толстому, который отметил в дневнике: «Т<ургенев> прочел конспект Г. и Ф. — хороший материал, не бесполезно и умно очень» (Толстой, т. 47, с. 117. «Г. и Ф.» — несомненно «Гамлет и Фауст»; ошибка Толстого, видимо, вызвана тем, что в беседе писатели касались и «Фауста» Гёте. Характерно, что и Панаев в цитировавшемся выше письме от 6 (18) декабря 1856 г. также называл статью «Гамлет и Фауст»). Отзвуком этой беседы и споров Тургенева с Толстым явилось следующее замечание (10) в черновых набросках: «Можно сказать, что есть примеры более сильного эгоизма, чем Гамлет (замечание Толстого). — Купец, алчущий богатства и т. д. — Но в купце нет этого постоянного обращения к самому себе, постоянной возни с самим собою, в чем заключается отлич<ительный> призн<ак> Гам<лето>в» (Т сб, вып. 2, с. 78)[109].
Приступив к работе над статьей, Тургенев заверяет Панаева в письме от 6 (18) марта, что статья «почти совсем готова», а 26 марта (7 апреля) пишет ему, что кончит «Гамлета «Дон-Кихота» «через три недели». Несмотря на эти заверения, а также новые напоминания и просьбы Панаева в письмах от 16 (28) марта и 6 (18) апреля (Т и круг Совр, с. 84, 89), статья в 1857 г. так и не была написана, и осенью 1857 г. редакция «Современника» потеряла всякую надежду на ее получение. «Мы убеждены, — писал Панаев Боткину 16 (28) октября, — что Ася, Дон-Кихот и Гамлет — всё это пуфы» (Т и круг Совр, с. 429).
В январе 1858 г. Тургенев вновь вернулся к статье. Он пишет Панаеву 1 (13) января из Рима, что надеется приехать в мае в Россию «вместе с нескончаемым „Гамлетом и Д<он->К<ихотом>“», а Некрасову 18 (30) января обещает, что еще до возвращения вышлет «„Гамлета“, который уже давным-давно родился и просится на свет божий».
21 мая (2 июня) 1858 г. Тургенев писал из Парижа в Лондон Боткину, прося его «нимало не медля» переслать забытую там черновую тетрадь с планом «Гамлета и Дон-Кихота», необходимым ему для работы. О том, что он принялся за «статью о Гамлете и Д<он->Кихоте», он сообщил 10 (22) декабря М. Н. Каткову, обещая отдать ее в «Русский вестник», если на то согласятся редакторы «Современника». Однако этого согласия Тургенев, видимо, не получил.
Окончена статья была только через год, 28 декабря 1859 г. (9 января 1860 г.), и напечатана в январском номере «Современника» за 1860 г. 10 (22) января Тургенев прочел ее на публичном чтении, организованном Обществом для вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым (Литературным фондом) в Петербурге в зале Пассажа. На следующий день он сообщал дочери, что чтение «прошло с необычайным успехом. Твоему отцу неистово аплодировали, что заставило его с глупейшим видом бормотать, не помню уж какие, слова благодарности». Е. А. Штакеншнейдер записала в дневнике вечером 10 (22) января под свежим впечатлением речи: «…что было, когда < …> вступил на эстраду Тургенев, и описать нельзя. Уста, руки, ноги гремели во славу его < …> Такой же взрыв рукоплесканий, как при встрече, и проводил его» (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1886). М.; Л., 1934, с. 246). А. Д. Галахов вспоминал впоследствии о выступлении Тургенева: «Надобно было присутствовать, чтобы понять впечатление, произведенное его выходом. Он долго не мог начать чтение, встреченный шумными, громкими рукоплесканиями, и даже несколько смутился от такого приема, доказавшего, что он был в то время наш излюбленный беллетрист» (Галахов А. Д. Сороковые годы. — ИВ, 1892, т. XLVII, № 1, с. 141). 25 января (6 февраля) 1860 г. Тургенев прочел свою речь вторично на чтениях, организованных Литературным фондом в Москве.
Впоследствии статья была переведена на французский язык. Рукопись перевода сохранилась в парижском архиве писателя, находящемся в настоящее время в Национальной библиотеке в Париже.
Впечатления от революции 1848 года были лишь исходным моментом в возникновении замысла статьи. Писалась статья в период подготовки в России общественных реформ, а завершена была в годы революционной ситуации. Одним из наиболее актуальных вопросов в это время был вопрос о типе общественных деятелей, способных осуществить необходимые преобразования в стране, на что прямо указывали революционные демократы[110]. Тургенев также считал, что нужны «сознательно-героические натуры», и эта мысль была им положена в основу романа «Накануне» (см. письмо И. С. Аксакову от 13 (25) ноября 1859 г.). В статье «Гамлет и Дон-Кихот» он также противопоставлял людей дела и людей рефлексии, утверждая насущную необходимость первых — энергичных, бесстрашных, беззаветно преданных идее и связанных с народом — и осуждая вторых с их эгоизмом, скепсисом, бездеятельностью. Эти идеи были осложнены литературными реминисценциями, облечены в образы Дон-Кихота и Гамлета. Но хотя в своей статье Тургенев опирался на содержание, а иногда и на текст соответствующих произведений Шекспира и Сервантеса, он допускал и значительные отступления от них, когда этого требовало логическое развитие его интерпретации этих литературных типов[111]. Гамлет и Дон-Кихот рассматривались вне эпохи их создания, как извечно существующие типы, «две коренные, противоположные особенности человеческой природы»[112]. Для правильного понимания смысла, вкладываемого Тургеневым в образы Гамлета и Дон-Кихота, важнее уяснить отношение статьи не к произведениям Шекспира и Сервантеса, но к традиции истолкования этих образов, с которой писатель был хорошо знаком.
Большое значение для Тургенева, по-видимому, имела европейская традиция гамлетизма, когда образ датского принца, его страдания, соответственно осмысленные, проецировались на духовную жизнь некоего поколения, общественной группировки, а иногда даже целой нации, переживавшей кризисное состояние своей истории. Концепция гамлетизма закономерно возникла в политически раздробленной, феодально отсталой Германии, мыслители которой ощущали жалкое существование своей страны и невозможность каких-либо преобразований, ибо не было реальной силы, способной совершить переворот. Немецкие интерпретаторы Гамлета в первой половине XIX в. придавали образу злободневное политическое истолкование, рассматривая его как своего рода пророческий символ немецкого народа, неспособного к решительной борьбе за свое освобождение. Еще Людвиг Берне считал Гамлета копией немцев («Hamlet von Shakespeare», 1829). В дальнейшем эту мысль подхватил Ф. Фрейлиграт, пустивший в оборот выражение: «Гамлет — это Германия» («Hamlet», 1844).
У Берне уже наметилось истолкование Гамлета как эгоиста. «Как фихтеанец, — писал критик о датском принце, — он только и думает о том, что я есть я, и только и делает, что сует везде свое Я. Он живет словами, и, как историограф своей собственной жизни, он постоянно ходит с записною книжкою в кармане» (Börne Ludwig. Gesammelte Schriften 3. Ausg. Stuttgart, 1840. Tl. I, S. 385).
Еще более определенно об эгоизме Гамлета и подобных ему современных общественных деятелей писал Гервинус: «…непомерный эгоизм, обычный плод исключительно духовной жизни, заставляет их всё относить к самим себе, как будто каждый из них в отдельности был представителем целого мира, и со всем тем этот эгоизм не дает им удовлетворить никакому требованию. А когда они начинают сами сознавать такую свою слабость, они обращают свое презрение против самих себя, и Гамлет осмеивает самого себя за то, что такие людишки, как он, осуждены ползти себе между небом и землею» (Gervinus G.G. Shakespeare. Leipzig, 1849. Bd. III, S. 289).
В России гамлетизм как форма общественного сознания возник в мрачную эпоху николаевского царствования, отражая трагическое противоречие между духовными запросами и стремлениями передовой части общества и ее политическим бесправием[113]. Одним из первых здесь отметил актуальное значение «Гамлета» Н. А. Полевой, который перевел трагедию в 1836 г. В своей речи, предварявшей читку перевода актерам Московского театра, он связывал ее с современностью, говорил, что «Гамлет по своему миросозерцанию < …> человек нашего времени»; «мы плачем вместе с Гамлетом и плачем о самих себе» (Театральная газета, 1877, № 81, 5 сент., с. 255; № 84, 8 сент., с. 266). Опираясь на суждение Гёте о слабости Гамлета (ср. Wilhelm Meisters Lehrjahre, Buch IV, Kap. 13), считая «краеугольным камнем» трагедии «мысль — слабость воли против долга», Полевой уподоблял датского принца героям своего времени, пережившим разгром декабризма, политически пассивным, бессильным перед лицом наступившей реакции и терзающимся своим бессилием; такое толкование отразилось на переводе, обусловило его злободневность и необычайный успех на русской сцене. При всей своей слабости Гамлет у Полевого оставался положительным героем, ибо в России 1830-х годов не было другой общественной силы, способной противостоять деспотизму самодержавия.
