Сердце женщины - Мухаммед Паруси Матви
Секина шла рядом с ним, глядя в землю. Лицо ее было безжизненным и неподвижным.
Уже у дверей приемной он взглянул на нее и ласково сказал:
— Ничего, Секина, все будет хорошо. Это простая операция. Я бы не настаивал на ней, если бы не сын. Только ради него… Я хочу, чтобы ты думала только о нем.
— Слушаю вас, мой господин.
Он вошел к врачу один, а она присела в коридоре.
Врач слушал молча, все больше удивляясь его рассказу. Наконец, качая головой, он проговорил: «Пять месяцев. Трудная операция».
— Знаю. Но надо сделать. Ради Набиля.
Доктор закончил операцию, и Секина притихла. Она избавилась от того, чего не желал ее господин, но дорогой ценой — ценой жизни. Помутневшим взором она обвела комнату. Ее глаза остановились на побледневшем лице врача, на губах показалось подобие насмешливой улыбки. Слабым, нетвердым голосом она произнесла:
— Доктор…
— Что тебе?
— Кончилась операция?
— Да.
— Избавилась ли я от того, что было во мне?
— Да.
— Ох! Если бы он знал…
— Что он должен знать?
— Если бы он знал, что я избавилась от его сына… ради сына другого человека.
— Замолчи, тебе нельзя разговаривать, пока не отдохнешь.
— Я отдохну очень скоро, распрощаюсь со всеми навсегда. Представьте, доктор, он избавился от своего сына ради… вашего. Он попросил вас убить своего сына для благополучия вашего сына. Представьте себе!
— Помолчи. Перестань бредить.
— Я не брежу. Вы лучше меня знаете правду. Только я одна знала про вас и про его жену. Вы прекрасно знаете, что Набиль родился у нее от вас. Я просила оставить мне его настоящего сына, которого я носила в себе. Это было его дитя, потому что я-то не лгала и не изменяла ему. Но он отверг просьбу, ведь я Секина, глупая, безропотная, послушная служанка.
— Хватит бредить, сумасшедшая!
Дверь тихо отворилась, вошел он, весь бледный, с лицом, застывшим от страха, и спросил дрожащим голосом:
— Что с ней?
Врач ответил:
— Ничего, она бредит.
Секина подняла глаза на своего господина, протянула руку, потом, найдя его ладонь, приложила ее к своим неподвижным губам и закрыла глаза.
Больше она не промолвила ни слова.
Перевод Г. Шарбатова.
Ат-Тайиб Салих
(СУДАН)
ПРЕЛЮДИИ
ПЕСНЬ ЛЮБВИ
Петь я хотел всегда. Но голос у меня был очень тонкий, и мне никак, увы, не удавалось довести мелодию до конца. Пока я не встретил ее. Она сказала, что если я действительно хочу петь, то надо петь, каким бы ни был мой голос. Я сказал: «Но голос у меня тонкий…» «Пой о любви, — сказала она. — Людям нравятся печальные песни любви». И я запел.
Первое время люди не обращали на меня никакого внимания. Потом стали прислушиваться. Более того, некоторые из них полюбили мои песни.
У нее были зеленые глаза, широкий рот, ее благородные брови изгибались так изящно. Она любила меня и весь свет, кроме Японии, потому что японцы убили ее брата в прошлую войну.
И все-таки она меня бросила: я был слишком нерешителен.
Печальное обстоятельство, в известной мере… Хотя мне и нравилось, что люди слушают мое пение, пел-то я только для нее.
ШАГ ВПЕРЕД
Она была медсестрой.
Он — учителем.
Они поженились.
Он был очень смуглым, просто черным, если хотите.
А она не была такой уж смуглой, у нее была белая кожа.
Нос у него был приплюснутый, но не безобразный. У нее был греческий нос, очень привлекательный — с какими мерками к нему ни подходи.
Волосы у нее были ну точно медные, мягкие, длинные. А пепельно-серые глаза, казалось, напоминали о незабываемых вечерах в прошлом… У него были черные глаза, а уж волосы — не только черные, но и курчавые к тому же.
В студии звукозаписи на Фулхэм-роуд — там, где он влюбился в нее, а она позволила ему это сделать, — поведение молодого оператора было безупречным, но некоторые считали, что он их как-то стесняет…
Он увез ее к своим родным.
Стал преподавать, а она — ухаживать за больными и родила ему сына.
— Как ты его назовешь?
— Сэми. Легче выговорить, по-английски и по-арабски.
Мальчик рос здоровым, смышленым — по отцу и сын! Что же до семейного достатка, то он не был таким уж постоянным.
…Глаза у него были пепельные и напоминали о вечерах, проведенных в Лондоне. Волосы были медного цвета, но вместе с тем кудрявые и вечно растрепанные. А нос не был ни греческим, ни приплюснутым.
И это — хорошо.
— Он будет врачом, — постоянно твердит ему мама.
ТВОЙ ДО САМОЙ СМЕРТИ
Она работала стенографисткой в телевизионной компании. Жила вместе с родными в Финчли и уикэнд обычно проводила с ними же в Сайд-кэбе. Не было похоже, что она очень уж привязана к своей семье.
Они познакомились на танцах во время новогоднего вечера в 1959 году, устроенного институтом ориенталистики Лондонского университета.
— Чем ты занимаешься?
— Готовлю докторскую диссертацию по истории.
Танцевал он отвратительно, но английский знал хорошо. Он казался очень молодым — что, впрочем, могло быть совсем не так. И голос у него был нежный, приятный на слух. Она была склонна к полноте, и ему это нравилось. Черты его лица были красивые, четкие — от нее тоже не укрылось это обстоятельство.
Они обменялись телефонами.
Спустя восемь месяцев приключилось чудо. И вот…
— Я не знаю… — сказала она.
— Я тоже не знаю, — сказал он.
— Возвращайся к себе на родину. А я поеду… наверное, в Канаду!
Так он поехал к себе преподавать историю в одной из средних школ.
Она написала ему из Канады, что устроилась на работу в канадскую радиокомпанию и что в Оттаве живется неплохо.
А он писал ей длинные теплые письма и всегда заканчивал их словами: «Твой до самой смерти». Вам, конечно, покажется, что он преувеличивал.
Она писала ему: «Зарплата хорошая, и Канада — прекрасная страна, но почему мы должны быть так далеко друг от друга?»
Он отвечал: «Потому что, с одной стороны, несправедливо тащить тебя сюда, в такую жару и пылищу, а потом — я ведь беден, не могу взять на себя такой грех».
И письма переносили их любовь из Африки в Канаду, из Канады в Африку, без конца. И любовь крепла — так говорили письма, и я могу это подтвердить.
Он умер от менингита летом 1961 года.
И никто не сообщил ей.
Она продолжала писать ему еще
