Стрижи - Фернандо Арамбуру
Итак, Хромой полагает, что моя мать и Агеда старались скрыть от меня свои болезни исключительно из любви ко мне. Он уверен, что именно это слово здесь самое точное – «любовь». Неужели сам я об этом не догадывался? Потом мой друг изрек с почти хамской бесцеремонностью, что вообще-то человек может совершить самоубийство из привязанности к жизни. И тут нет никакого противоречия. А то, что я не понимаю столь очевидной вещи, плохо обо мне говорит. Ему очень неприятно в этом признаваться, но он считал меня умнее.
Не забывая про соус бешамель, Хромой продолжает возбужденно разглагольствовать:
– Ты думаешь, мне не нравится жить? Нравится, еще как нравится, но только без язв и депрессий, и чтобы были целы обе ноги, мать твою так и разэдак.
А еще он сказал, что всегда будет сторонником жизни, даже в тот миг, когда примет цианистый калий, и, возможно, тогда больше всего. Он не удержался от подходящей к случаю цитаты, на сей раз это были слова Макса Фриша: «Самоубийство должно быть поступком обдуманным». То есть осмысленным проявлением любви к жизни, добавил Хромой уже от себя, словно разъясняя слова швейцарского писателя. Именно потому, что жизнь человеку нравится, он должен расстаться с ней по собственной воле, но, сколько возможно, не нарушая правил приличия, эстетично, едва убедится, что позорит ее своим унынием, своей старостью и своими недугами; едва поймет, что перестал заслуживать ее, и само собой, когда уже достаточно ею насладился.
Хромой презирает тех, кто накладывает на себя руки в приступе отчаяния. Таких он называет истериками и халтурщиками, лишенными даже намека на эстетическое чувство. Он-то уж точно лишит себя жизни так, как велит Фриш, то есть в полном рассудке и с убеждением, что совершает глубоко осознанный акт, из чего следует: прежде чем уйти, он приведет свои дела в полный порядок (завещание, разные бумаги, распоряжения по похоронам…).
Сейчас я смотрю на Пепу, и она, расположившись на лежанке рядом со столом, где я пишу все это, тоже не сводит с меня глаз.
– Ну что? И ты хочешь устроить мне выволочку?
Собака, услышав мой голос, вытягивает шею, поднимает уши, словно ожидая приказов. И кто скажет, не терзает ли ее в этот миг жуткая боль, которую она терпит с трудом, молча, покорно, поскольку на это, вероятно, и обречены существа, лишенные языка.
– Помаши хвостом, – велю я Пепе, – если сейчас у тебя что-нибудь болит.
Пепа и на самом деле чуть приподнимает кончик хвоста и два-три раза бьет им по полу. Но я не могу понять, что она пытается мне сказать.
5.
Нет, так жить больше нельзя. Нельзя все время прятаться. Нельзя каждый раз, прежде чем выйти из дому, внимательно осматривать в окно улицу. Шагая по тротуару, я постоянно озираюсь по сторонам, то есть веду себя в собственном районе как человек, который боится преследований. «С меня хватит, – сказал я себе. – Отныне не только перестану избегать эту женщину, которая ничем мне не угрожала и о которой нельзя сказать ничего дурного, сегодня я сам постараюсь ее разыскать». Что я и сделал. Захочет потребовать объяснений, почему я когда-то так с ней поступил? Ладно, пусть требует. А если слишком разбушуется, пошлю ее куда подальше.
После обеда я надел на Пепу поводок, и мы вдвоем спокойненько двинулись к парку, не осторожничая, как делали это в последние недели. В парке я сел на скамейку, где меня хорошо было видно, поскольку в той части центральной площадки деревьев росло поменьше.
Дорогой я немного порастерял решительность, но от цели своей все-таки не отказался. И теперь Пепа обнюхивала землю, а я убивал время, читая отдельные куски из «Случайности и необходимости» Жака Моно[45]в первом издании 1971 года в переводе Феррера Лерина. Иногда я поднимал глаза от книги, чтобы посмотреть, не появились ли черный пес и его хозяйка.
В своей черной тетради я отыскал несколько выписок из книги Моно. Одна из них гласит: «Сегодня нам известно, что от бактерии до человека химические механизмы остаются по сути одними и теми же – как по структуре, так и по своим реакциям» (стр. 116). Насколько помню, в свое время эта мысль порадовала меня, поскольку в ней непомерно возгордившийся царь природы приравнивается к микроорганизму.
Потом книга Моно осталась лежать в парке, неподалеку от детской площадки, если, конечно, какой-нибудь прохожий не прихватил ее или не выкинул в урну.
Устав бегать, Пепа растягивается на песчаной дорожке рядом со мной. Я смотрю на нее. И не замечаю никаких признаков радости или волнения. Ее невозмутимость подсказывает мне, что черного пса поблизости нет.
Тут рядом со мной садится старик с палкой, в шерстяной шапке, которого я раньше иногда здесь видел. По каким-то звукам, похожим на ворчанье, я догадываюсь, что имел наглость опустить свой зад на привычную ему скамейку, а этот добрый человек, кажется, смотрит на нее как на свою собственность. Неожиданно он заговаривает, совершенно не смущаясь тем, что отвлекает меня от чтения. В эти дни в Верховном суде проходит процесс над лидерами каталонских сепаратистов, и старику нужно с кем-то отвести душу. Вне всякого сомнения, на роль слушателя он выбрал меня.
Правда, вскоре извинился, что не сдержал эмоций и накинулся на незнакомого человека. Он ведь понимает, что не должен был ко мне лезть, поскольку я читал книгу, но вся эта история, как он объяснил, выводит его из себя.
Старик, как и Хромой, полагает, что каталонский вопрос можно решить за пару дней, просто нужна твердая рука. Я смотрю на него. Я дал бы ему лет восемьдесят или даже восемьдесят пять, и мне кажется, что в выражении его лица, водянистом взгляде и старческих чертах вдруг проглядывает что-то детское.
Я хочу проверить, не из числа ли он национал-католиков, – и словно сую руку в нору, не зная, какой зверь прячется там внутри.
– Вам кажется, что решить проблему мог бы только новый генералиссимус?
Он засмеялся:
– Нет, что вы. Одного нам и так пришлось терпеть слишком долго.
Тогда я прошу объяснить, что он подразумевает под твердой рукой.
– Достаточно было бы порешительней применить уже существующий закон и отправить за решетку всю эту банду сепаратистов, которые хотят разрушить нашу страну.
– У вас есть внуки? – в лоб спрашиваю я.
– Какие там внуки! Моим дочкам дети не нужны. А старшей уже
