Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне
Здесь уместно сделать оговорку, во избежание возможного смешения понятий творимого и сотворенного, творческого. Под первым мы разумеем потенциальную власть воли творящего над вещами, глиной, из которой он творит образы, идеи, самую жизнь, под вторым – обычное комбинирование авторского материала.
В «творимом», безусловно, соучаствуют элементы мистического и фантастического. Без них невообразим полет, размах мечты. «В жизни должно быть невозможное», – восклицает автор уже в «Тяжелых снах». «В нашем мире, – цитирует Сологуб московский философский журнал, – не может быть устранено все неясное». И дальше – в «Навьих чарах»: «Кто знает, сколько темного кроется за ясною улыбкою, из какой тьмы возникло цветение, внезапно обрадовавшее взор обманчивою красотою, красотою неверных земных переживаний». – «Да, мы любим утопии, – сознается герой „Навьих чар“. – Читаем Уэллса. Самая жизнь, которую мы теперь творим, представляется сочетанием элементов реального бытия с элементами фантастического и утопического».
Наряду с отрицанием мира в его настоящем аспекте мы находим у Сологуба и утверждение мира, как такового, чрез посредство я – солипсическая теория, тесно связанная со всей философской концепцией автора. Я – утверждает весь мир в самом себе:
Я – Бог таинственного мира,Весь мир в одних моих мечтах.
Поскольку это удается Личности, постольку она принимает, утверждает мир. Вне Я – нет мира, нет ничего, не созданного им:
Я – все во всем, и нет Иного,Во мне родник живого дня.Во тьме томления земногоЯ – верный путь. Люби Меня.
Разделяя во многом воззрения кантианцев, Сологуб также обусловливает бессмертное, вечное существование. Я, – то, что в религии называется будущею жизнью, – у Платона и Шопенгауэра – вечными идеями, у Ницше – вечным возвращением и т. д. На этот счет мы находим у Сологуба указания в предисловии к «Пламенному кругу»: «Рожденный не в первый раз, и уже не первый завершая круг внешних преображений…» И далее: «Разве земная жизнь Моя не чудо? Жизнь такая раздробленная и такая единая. Ибо все и во всем Я и только Я». Это то самое единое и самоцельное Я, с которым мы встречаемся в «Критике практического разума» и в воззрениях безвременно погибшего молодого философа Отто Вейнингера, у которого Я является единовременно и единым, и всем. «У сознавшего себя человека, – говорит Вейнингер, – ярко сознание бессмертия, неумирания своего Я».
На этом беспрерывном сосуществовании Я Сологуб полагает мистическую основу будущей социальной религии.
Я бросил вызов небесам,Но мне светила возвестили,Что я природу создал сам.
Личность, Я, стоит в центре мирового процесса. Только поместившись в этом центре, можно назвать себя Я, таковым.
Я создал небеса и землюИ снова ясный мир создам.
Вульгарный эгоизм, конечно, не имеет места в излагаемой системе мировоззрения; только Я, ответственное за весь мировой процесс, может по праву заявить: аз есмь. Весьма с этим схожи постулаты кантовской логики: «Я обязан отчетом только перед самим собой»… «Долг человека – смысл вселенной»… Относительно мировой центральности философы Возрождения думают приблизительно то же: «Вся природа заключена в известные пределы: но ты, человек, один на земле, предпишешь себе свой закон. Поставленный в середине мира, ты сам свободный, придашь себе вид, какой желаешь» (Пико Мирандола). В центральном Я находится точка равновесия мировых начал добра и зла, принятие и утверждение абсолютного да и абсолютного нет. Безусловно свободным Я может быть только при наличности равновесия всех мировых влияний, уравновешивающих любовь – ненавистью, веру – скептицизмом, наслаждение – страданием и т. д. Отсюда понятны экстатичность боли, мук и всех земных терзаний, воспеваемых поэтом.
Есть соответствие во всем,Не тщетно простираем руки,В ответ на счастье и на мукиИ смех, и слезы мы найдем.
Еще в «Тяжелых снах» героиня находит «восторг в страданиях». В «Навьих чарах» Триродов объясняет ужаснувшей наших филистеров Алкиной: «Боль ужасна, но без нее скучна безоблачность жизни».
Вследствие этого уравновешенное Я движется только по законам внутреннего побуждения, – творчество его абсолютно свободно. То же и у Вейнингера: «Человек есть все, и потому он средоточие всех законов, и оттого он абсолютно свободен». Освобождение от закона Необходимости достигается уравновешивающим влиянием другого могущественного закона – Свободы. Человек, поставивший себя в центре мирового процесса, будет жить по законам творимой им воли, а не по законам исторической необходимости… Поэтому власть его над вещами беспредельна:
Околдовал я всю природу,И оковал я каждый миг.Какую страшную свободуЯ, чародействуя, постиг.
В этом последнем – отличие Я, различие двух эпох: до Меня и после Меня.
Изложив, насколько мы сумели, в постепенном ходе их развития теории философского мировоззрения Сологуба: I) пессимистическую, отвергающую мир в его настоящем аспекте; II) утверждающую мир, творимый личным Я; III) солипсическую, – теорию Я как центра мироздания, – служащую основой и вместе с тем посредницей между двумя названными, на первый взгляд противоречащими друг другу положениями, остается нам связать все воедино, отправляясь от той точки, где мы остановились, уклонившись по необходимости в сторону. Задачей нашей остается раскрыть пред читателем возможность перехода, светлых врат к новому миру, новой жизни, о которых в минуту откровенности проговорился кто-то из персонажей «Навьих чар». В предисловии к «Пламенному кругу» автор восклицает: «Хочу, чтобы интимное стало всемирным». Думается, что здесь и хранится ключ к этим искомым Вратам, – здесь надо его искать и найти. Дело, очевидно, в том, чтобы то интимное, личное, которое до сих пор составляло удел некоторых «отмеченных», стало всемирным и общим. Красота должна сделаться достоянием толпы, – выйти из храмов и хранилищ на открытые всем доступные площади и пространства. Это и осуществится в грядущем преображенном социальном строе, о котором пока еще мечтают Триродовы, Елисаветы, Елены, говоря: «осуществим утопию»… «Увенчать красоту и низвергнуть безобразие», – «Отринуть обычное, – и к невозможному устремиться» («Победа Смерти»).
Как совершится переход к этому счастливому и вольному бытию, – «где нет владык и рабов, где легок и сладок воздух свободы», – обещанному нам автором «Победы Смерти»? Сологуб предполагает – и против этого, конечно, можно многое и многое возразить, – что Врата, ведущие к этому преображенному миру, суть врата Смерти.
Но для всех – одна кончина,Все различно – все едино.
Вследствие этого было бы крайне ошибочно считать Смерть у Сологуба пустяком, «Сквознячком», как выразился один из наших критиков, – самоцелью… Она нужна нам прежде всего для выявления социальной красоты всех этих жертв, радостно и сознательно кладущих свои юные жизни на алтарь Великой освободительной Литургии. Потому нам и не жаль праведников с золотистыми душами, падающих, подобно агнцам пасхальным, у подножия жертвенного Алтаря. Жизнью своей, – в ее настоящем, непреображенном виде, они, может, сделают меньше, чем искупительной смертью. Отдельных смертей мало, – нужны еще великие социальные кровопролития, великие революционные2 жертвоприношения, – все для той же цели – выявления социальной красоты жертвенной Смерти. И в самом деле: что может быть прекраснее Трагичного, – величественнее Христовой Смерти? Инстинктом художника автор подсказывает нам мировую красоту жертвенной Печали. Прекрасна и светла смерть мальчика Симы в рассказе на тему 9 января; прекрасна и легка сознательная смерть Гриши в «Рождественском мальчике», – его добровольный уход в «новый мир, через дверь темную, но верную»… Так же социально-красива смерть отрока Лина, восставшего на убийство человека, и мученическая кончина прекрасной Альгисты с невинным младенцем в трагедии «Победа Смерти». Все эти жертвы – переход, – тот «мост», по которому у Ницше придет в будущий преображенный мир грядущий сверхчеловек.
Из всего вышесказанного следует: задача настоящего момента – сделать интимное – поэта, художника, реформатора – общим, всемирным, доступным всем и каждому, заполнить бездну, отделяющую инициатора от толпы, актера от зрителя, творца от «черни». Это должно совершиться во всех областях творчества: здесь и последовательницы Дункан, и Театр Единой Воли, и Царица поцелуев – Мафальда, не стыдящаяся всем отдавать свое тело на улице, на площади, куда должны прийти все – званые и незваные, поэт и чернь.
