Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа
«Стоит ли спорить? — успокаиваясь, подумал Молхо. — Ведь он, в сущности, совершенно прав. И зачем показывать ей, что я встревожен?» Он повернулся к широким окнам, за которыми сверкала вечерними огнями осенняя Вена, — там, внизу, в парке, мелькнула вдруг ослепительно яркая электрическая вспышка, сорвавшаяся с дуги проходящего трамвая и голубым мечом прорезавшая верхушки деревьев. Он снова повернулся к болезненно бледному Шимони и неожиданно почувствовал странное удовольствие от того, что сам так здоров. Когда его жена умерла, он долго боялся, что ее болезнь перейдет на него, но вот — прошел уже почти год, а ему ни разу не пришлось обращаться к врачу, даже к зубному. Он полез в карман за своими новыми очками, решив, что пока они разговаривают, он мог бы посмотреть израильские газеты, но его вдруг остановили музыкальные звуки ее русской речи, буквально заворожившие его слух. Она что-то возбужденно объясняла, указывая то на письма, то на самого Молхо, как будто что-то рассказывала о нем. Уж не о его ли жене?! В своей новой прическе, открывавшей неожиданно белоснежную шею, она показалась ему привлекательной. У нее, оказывается, есть кое-что еще, кроме красивых глаз, отметил он про себя. Теперь ему даже казалось, что он понимает, о чем они говорят. Шимони слушал ее внимательно, даже с интересом, хотя и с несколько насмешливой улыбкой, почти свернувшись в широком кресле и все посасывая леденец, и Молхо вдруг снова ощутил необходимость заявить о своем присутствии. «А почему бы, собственно, русским не принять ее обратно? — вмешался он в разговор. — Это могло бы дать им неплохую рекламу». — «Они не нуждаются в рекламе, — отрезал Шимони. — А если бы они даже и захотели ее принять, их бюрократия не приспособлена давать задний ход. — Он вдруг ухмыльнулся, обнажая желтоватые зубы. — Послушайте, а на кой черт ей вообще возвращаться в Россию? Она могла бы отправиться в Америку, в Канаду, я мог бы устроить ей это через Джойнт». — «Что касается меня…» — начал было Молхо, но Шимони уже повернулся к ней с тем же предложением. Русская выслушала его, ее глаза налились слезами, пышная грудь взволнованно заколыхалась, она затрясла головой, словно это было совершенно невозможно, и Молхо вдруг почувствовал, что ему нравится ее упрямство, хотя у Шимони оно, кажется, вызвало раздражение.
«А у вас уже были такие случаи?» — спросил Молхо, с трудом разлепляя губы, потому что у него вдруг пересохло во рту. В комнате было жарко, наверно, работало центральное отопление, но он видел, что Шимони, видимо живший одиноко, вряд ли предложит им освежиться. «Не так уж часто, — ответил тот. — Являются порой вот такие одиночки, и все ко мне, как будто это я уговаривал их эмигрировать из России». Нина слушала его внимательно, и Молхо вдруг заподозрил, что она понимает на иврите больше, чем делает вид. «Видите ли, — сказал Молхо, ободряюще кивнув ей, — вдобавок ко всему она плохо переносит жару. А нынешнее лето в Израиле было совершенно невыносимое. — Шимони насмешливо посмотрел на него, и Молхо поспешно добавил — Нет, но вы вообще посмотрите на нее — разве можно сказать, что она еврейка?! В каком смысле она еврейка? В биологическом, что ли? Так это просто смешно. — И он рассмеялся, сам. впрочем, не совсем понимая, что именно тут было смешного. — И не говорите мне, пожалуйста, о нашей обшей еврейской судьбе! — добавил он возбужденно, хотя Шимони, кажется, и не собирался об этом говорить — Что это вообще такое — общая еврейская судьба?! — уже горячился он, удивляясь, куда его несет. — Нет никакой общей судьбы! Это просто выдумка тех, кому не повезло и кто поэтому хочет притащить к себе побольше тех, которым и так вполне хорошо». Шимони слушал его с легким удивлением, как будто его забавляли эти смелые рассуждения гостя. Его длинные, мягкие, как студень, руки неподвижно лежали на подлокотниках сморщенного от старости кресла. Молхо замолчал и, чувствуя, что после этой длинной тирады его жажда стала совершенно уже невыносимой, наклонился к хозяину и шепотом осведомился о местоположении туалета. Шимони медленно поднялся и повел его по длинному темному коридору с многочисленными дверями, как в вагоне поезда. Они вошли в большую ванную комнату, и хозяин поспешил включить свет.
«Какая у вас большая квартира», — уважительно заметил Молхо. «Большая?! — оскорбленно воскликнул Шимони. — Да она гигантская! И к тому же неописуемо дряхлая! Она непомерно велика для одного человека, но, видите ли, некий богатый австрийский еврей подарил ее нашему агентству для всех этих иммигрантских дел сразу после войны, нельзя же было отказаться от такого щедрого подарка!» Молхо кивнул, чтобы побыстрее отделаться от хозяина и войти в туалет, но тот, видимо желая воспользоваться их уединением, понизив голос, спросил: «Вы действительно приехали в Вену специально ради госпожи Занд?» — «Разумеется, — ответил Молхо. — Ее мать — старая подруга моей тещи, и, кроме тещи, у нее нет ни одной знакомой души в Израиле. Мы не хотели, чтобы эта молодая женщина ехала в Вену одна, не зная языка, и к тому же со всеми своими вещами — у нее с собой тяжеленный сундук и еще чемоданы вдобавок. Ну вот я и вызвался ей помочь». — «Но ведь вы даже говорить с ней по-настоящему не можете?» — удивился Шимони. «Да, с большим трудом, — согласился Молхо. — Она не понимает ни иврита, ни английского, ни французского. Что поделать! — И он тяжело вздохнул. — Некультурный народ, дикая страна…» — «И вы всерьез надеялись, что Советы примут ее обратно?» — продолжал расспрашивать Шимони. «Нет, — честно признался Молхо. — Я теще так сразу и сказал. Но мы решили, что лучше дать ей возможность попытаться, чтобы она потом не кляла себя, что не попробовала. И к
