Плач домбры - Ахияр Хасанович Хакимов
А у них, у Кадрии с Сергеем, как сложится? Как в кино — с легкой путаницей, или как в жизни — с нелегкими испытаниями?
Конечно, своими опасениями Алтынсес делиться не стала, смирив сердце, ждала часа, когда пойдут домой. И Кадрия молчала, не разгибая спины, махала лопатой.
Когда они дошли в дом, гости, распарясь, уже пили чай. Перед чаем, видно, и кое-что другое было. С краешка пустая бутылка стояла, щеки деда Саляха и Гайнислама, отца Алтынсес, так и пылали. Алтынсес и Кадрия по обычаю, протянув обе руки, поздоровались с возвратившимся издалека гостем, расспросили о здоровье, и разговор, начатый без них, потянулся дальше, только смех мужчин и потчевания Мастуры ненадолго прерывали его. О том, что волновало подружек, мужчины не заговаривали, а самим вот так, посреди застолья открыть рот и спросить, было совестно.
У Кадрии упало настроение, посидела она молча, смотря в свою чашку, потом встала и сказала:
— Мать, наверное, заждалась…
Старик Салях вздохнул облегченно, а когда она вышла из-за стола, заметно оживился.
— Ну, прямо сказка, и только… — продолжил он, доставая трубку, свой рассказ. — Зашли мы к Берлину с юга, взяли Потсдам…
Кадрия остановилась на пороге и повернулась к нему:
— Ты прости, дедушка… Со вчерашнего вечера все только сказки и рассказываешь, а о земляках ни слова. Что, никого не встречал?
— Кадрия! — вскрикнула Алтынсес.
— Что, разве там, на войне, одна забава только? А послушать тебя — только смех да потеха, смех да потеха, — зло улыбаясь, Кадрия ждала ответа.
За столом все, онемев, опустили чашки в блюдца, перевели взгляд с Кадрии на старика. Тот сидел, будто поперхнулся горячим чаем, даже слезы навернулись.
— Ладно, о других не говорю. Может, и не встречал. А вот посмотри мне в глаза, — она подошла к столу, — и правду скажи, не ври: где сейчас Сергей Ветров? И не говори, что такого не встречал. Ты мой подарок ему передал.
— Ты что это, Кадрия, прямо за лицо хватаешь человека? С чего он тебе врать должен? — возмутилась Фариза, но Кадрия только отмахнулась от нее, локтем отвела руку пытавшейся обнять ее Алтынсес.
— Хочешь курить, так кури, окно открыто, — с другой стороны пришла Мастура на помощь старику.
Тот и сам, кажется, немного собрался с духом. Но глаз не поднял, начал набивать трубку. Руки, жесткие, темные, как птичьи лапы, вздрагивали.
— Эх, Кадрия, больно уж нрав у тебя… безоглядный! — нарушила неловкую тишину Мастура. Она решила, что Салях сильно обиделся.
— Подожди-ка, сватья, как наш старшина говорил: ослабь напор. Саляхетдин-агай сам скажет, — вставил слово Гайнислам. Тоже по-своему мир установить попытался.
Наконец старик поднял глаза на Кадрию и взглядом показал на скамью возле стены:
— Сядь, дочка.
Кадрия пошла и села прямо под портретом Хайбуллы. Алтынсес почуяла неладное, хотела крикнуть: «Не садись там!», но только подняла край платка и прикрыла рот. Мастура и Фариза следом сделали то же самое.
— Почему не знаю? Знаю… Ему я и дал твой подарок, как ты просила тогда: самому храброму, самому красивому. И самому доброму.
— Ты что его расхваливаешь, как неживого? — откинув голову к стене, Кадрия попыталась улыбнуться, но пепельно-бледное лицо не улыбалось, только съежилось. — Умер он?
— Чтоб с языка ветром сдуло! — быстро сказала заклинание Фариза.
— Подожди… Кадрия… ты… война ведь, — и старик опять замолчал.
Каждый выбрал себе взглядом половицу и не отрывал от нее глаз. Алтынсес не дышала, чтоб не расплакаться. Кадрия бесчувственным голосом самой себе сказала:
— И этого убили… Ну вот, Кадрия, больше твое солнце не взойдет, под луной будешь греться.
Салях резко встал, дошел до двери, вернулся, сел.
— Что делать? — оглядел он всех. — Нельзя ведь не говорить, да сказать надо… А я клятву дал.
Гайнислам, поняв, что дело не совсем так, как они подумали, сказал:
— Ничего, агай, плюнь через плечо и скажи заклятье три раза… Кажись, не так все страшно?
Кадрия откинулась от стены, кривая улыбка, будто она прислушивалась к чему-то, но расслышать не могла, появилась на лице. Но старик молчал.
— Вестника не карают, — подбодрил его Гайнислам.
— Я не кары, я другого боюсь… — Он встал из-за стола и сел рядом с Кадрией. — В беду он попал, дочка. Уже война кончилась, уже домой собирались, вот что обидно.
— Да жив он или нет? Какая беда?
Старик обнял Кадрию за плечи.
— Только домой собирались… На немецкую мину наступил Сергей. Фашист, что змея, голову размозжишь, а все ужалить пытается.
— Не тяни ты жилы, старый черт! Жив? Мертв? Мастура и Фариза с укором покачали головой.
— Жив. Только обе ноги ему отняли, заражение крови могло быть.
— О-ох!..
Тишина была долгая, мучительная.
Нарушила ее Кадрия:
— Пойду домой. — Она встала, прошла осторожными шагами и уперлась в стену рядом с дверью, начала нащупывать рукой. Мастура взяла ее за локоть и подвела к двери.
Алтынсес пошла было следом, но Фариза удержала ее:
— Не ходи, этому горю не поможешь.
Долго сидели молча. Мастура заново вскипятила самовар, разлила чай, но он так и остыл в чашках.
— Сколько народу подорвалось на этих запрятанных минах. Мы их «супризами» звали… — рассказывал Салях. — Сергей в доме, который под его расчет отвели, обход делал. Там пол из мелких дощечек был, так эти гады разобрали пол, мину положили и ковром прикрыли. Только Сергей на ковер наступил… — Он помолчал. — А ведь как у них все ладно шло! Каждую неделю письма приходили. «Вот домой поедем, и прямо в ваш аул, к Кадрии подамся. Может, и не прогонит…» — говорил бедняга. Вот и подался! Потому и писать перестал. И мне наказал: мол, если Кадрия начнет допытываться, скажи, что убили — и дело с концом.
— Раз обеих ног нет… Ведь она его и в глаза не видела. Поплачет, погорюет и утешится, — хотела по-своему закончить разговор Фариза. Но тут неожиданно вскинулся Гайнислам:
— Вот и верь племени этому бабьему! — Гневно оглядел стол, кивнул на жену. — Я ведь тоже, считай, без легких, половиной человека пришел. Из притворства, значит, со мной живешь? Терпишь только?
— Ты что, ты что, отец? — растерялась Фариза, но тут же пришла в себя и набросилась на мужа. — Сравнил! Мы четверых вырастили, состарились, можно сказать… А они? Может, Кадрия тоже четверых вырастить хочет? Дурень старый!
— Нет, ты мне
