Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн
Последний коридор назывался «Швейцары в холлах». Здесь моя медитация на Швейцарию вынесла меня на фигуры, которые стоят у врат отелей, у дверей ресторанов. Они являются отголосками той самой швейцарской гвардии, которая до сих пор охраняет сакральную фигуру папы римского. В то лето мы совершили ряд паломничеств к вымышленным святыням. Райхенбах – это место тотального вымысла. Водопад реален и великолепен, а возле него висит мемориальная бронзовая доска, на которой высечен профиль Шерлока Холмса и написано: «Здесь погиб Шерлок Холмс». Эта доска и это заявление обладают несколькими уровнями фиктивности. Во-первых, он там не погиб, как известно из рассказов. Во-вторых, его вообще не было. Как же он мог погибнуть? Тем не менее заявляется, что он там погиб. Там можно купить баночки с землей, на которых прикреплены этикетки «Земля с того места, где погиб Шерлок Холмс». В центре маленького городка рядом с водопадом находится бывшая протестантская церковь, которая уже не функционирует как церковь. В верхнем пространстве (где капелла, скамьи, алтарь) располагается музей минералогии. Везде разложены минералы. Совершенно никто не интересуется этим музеем, не рассматривает камни, все сразу же стремятся к винтовой лестнице, которая уходит в подвал, бывший склеп. Спустившись в склеп этой церкви, вдруг попадаешь в квартиру на Бейкер-стрит. Там полностью воссоздана во всех подробностях квартира, которая также является чистым фейком. Поначалу она была инсталлирована на Бейкер-стрит в Лондоне, а потом полностью повторена в этом альпийском селе. Мы имеем дело с наслоением материализованных иллюзий. Шерлока Холмса не было, но его квартира существует не только в Лондоне, она существует еще почему-то в подвале церкви в Швейцарии – в чистом виде портал. Это ассоциировалось в нашем сознании с разрабатываемой нами структурой искусственных идеологий, интеллигибельно-галлюцинаторных миров теплично-лабораторного свойства. Эти искусственные идеологии – нечто вроде гомункулусов. В те времена мы бережно растили их нежные тела в экспериментальных колбах нашей воображаемой лаборатории.
Глава двадцатая
Январь в Нью-Йорке
На одной из улиц, соединяющих Бродвей с меланхолическими рощами Центрального парка, притулился между небоскребами псевдоготический особняк. Он может показаться крошечным среди своих гигантских соседей, но на самом деле это весьма просторный четырехэтажный дом со стрельчатыми окнами, возведенный в те зрелые времена, когда среди паровозов прогрессивного XIX века вдруг случился рецидив архитектурной готики. Этот рецидив подарил миру больше готических зданий, чем смогли подарить все Средние века. Дом родился в конце XIX века, и выстроил его один швейцарец, переселившийся в Америку. Этот господин осуществил в Штатах свою то ли швейцарскую, то ли американскую мечту, то есть сделался богат. Но как ни высоки нью-йоркские небоскребы, а Швейцарские Альпы повыше их будут, и любовь к ним не растаяла в сердце удачника. Он подумал о своих соотечественниках, желающих пойти по его следам, для них он и построил это здание в качестве своего рода странноприимного дома для швейцарских переселенцев в Америку. Предполагалось, что швейцарец без средств, приехав в Штаты, может пожить в этом доме, пока не встанет на ноги. Сейчас этот особняк принадлежит Швейцарскому институту, и он так и стоит, ожидая всеми своими благоустроенными комнатами швейцарских странников. Но почти всегда все эти комнаты остаются безлюдны, хотя в них поддерживается идеальная чистота и порядок. Швейцарцы в наше время люди состоятельные и самостоятельные. И если кому-то из них и вздумается переехать в Нью-Йорк, вряд ли этому человеку понадобится квартирка в унылом и задумчивом дворце, родившемся из благородного порыва швейцарского переселенца. Да и не все знают про это место, если не считать нью-йоркских обожателей альпийского горлового пения. Эти бывают здесь часто, потому что в небольшом концертном зальчике, составляющем ground floor здания, регулярно проходят концерты вокальных коллективов, состоящих из краснощеких уроженцев самых высокогорных кантонов.
В данном прозаическом фрагменте описывается особняк, в котором мы с Элли оказались в январе 1993 года. Мы прибыли в Нью-Йорк по приглашению директора Швейцарского института, очаровательной дамы по имени Карин Куони, с которой мы познакомились в Цюрихе. Наш галлюцинаторный роман с Гельвецией вдруг образовал небольшой вихрь, который перебросил нас через Атлантический океан. Мы прибыли в Америку странным образом, в виде фантомных представителей Швейцарии. Во всяком случае, нам надлежало продемонстрировать выставку «Швейцария + Медицина» (которую мы до этого столь успешно показали в Цюрихе). Выставочное пространство располагалось на первом этаже того самого особняка, о котором идет речь. Этот дом, его поразительная атмосфера нередко всплывали потом в моих сновидениях и рассказах.
Огромный особняк, совершенно пустой, совершенно безлюдный, все комнаты распахнуты, везде застелены белоснежные кровати, везде лежат Библии на столиках в одинаковых черных переплетах с длинными золотыми крестами, как будто эти крестики удлинились и вытянулись вдоль книжных корешков в духе удлиняющихся скульптур Джакометти. Везде множество светящихся надписей, неких письменных инструкций, как вообще водится в Америке. Предметы здесь разговаривают с тобой посредством текстов. Каждый предмет обладает какими-то наклейками, причем не одной, а несколькими, с обращенными к тебе текстами. Очень много инструкций по пользованию самыми простыми объектами. Кроме этих инструкций – какие-то дополнительные рекомендации, какие-то warnings. Всё в этом застывшем доме, которым явно никто не пользовался уже много десятилетий, обращалось к нам с какими-то посланиями. При этом мир за готическими окнами комнатки, куда нас поселили, был полон невероятными звуками. Это был мир тотальной сигнализации, автомобили на улицах Нью-Йорка обладали разными голосами, совершенно странными звучаниями, и переговаривались они друг с другом совершенно иначе, чем переговариваются автомобили в Европе.
Прилетели мы из Цюриха в швейцарском самолете Swiss Air. В этом самолете меня настигло эйфорическое состояние, ибо в салоне демонстрировался на большом экране диснеевский мультик Beauty and the Beast. Бесшабашные экстазийные хороводы чашек, чайников, блюдец, напольных часов, бесконечно пляшущих и ведущих свои хороводы во дворце чудовища; этот безлюдный мир, где люди превращены в предметы, и всё же они весело проводят время и даже устраивают нечто вроде бесконечного праздника жизни, впрочем, не вполне биоморфного праздника жизни, – всё это неплохо подготовило меня к попаданию в готический эйфорический кошмар, которым является Нью-Йорк. Во всяком случае, так я его воспринял.
Помню, как мы влачились в такси сквозь зимние просторы от аэропорта к городу. Вдоль трассы можно было наблюдать скромные щербатые домики, как будто сложенные из русских досок, покрашенных белесыми красками. И вдруг за ними на горизонте встает Goddam – европейский бред, перенесенный сюда каким-то джинном через океан. Более европейского города,
