Летняя книга - Туве Марика Янссон
Я спросила о дядюшке Хуго и тетушке Эльсе, и Карин ответила, что она отступилась от них, потому что слишком их любила. «И тебя я тоже оставлю!» – сказала она.
Вот тогда я узнала, что она любила меня, это было грустным утешением.
В то время уже появилась электронная музыка – Пьер Шеффер, Клаус Шульце, – абстрактная музыка, в которой слышались галактическое одиночество, заброшенность, пустота, эта музыка очаровала меня, мне хотелось, чтобы Карин тоже ее послушала. Мне не следовало ставить эту пластинку. Я объяснила, что это такой новый эксперимент, ты, мол, должна послушать, это все равно как сферические вибрации в мировом пространстве, разве не так?
– Помолчи! – сказала Карин. – Я слушаю.
Мы слушали вместе. Комната, казалось, дрожала от звуков электронной музыки, Карин побледнела и сидела совершенно неподвижно.
Я вскочила, чтобы выключить проигрыватель, но Карин воскликнула:
– Оставь! Это важно для меня!
Мне следовало бы понять: как раз в этот миг Данте спускался в ад и был встречен криками мятущихся.
– Я знаю, – сказала Карин, – это так. Сейчас раздастся глас Божий.
И голос послышался; откуда ей было это знать? Глубокий грустный бас, пронизывавший душу непонятными словами и исчезавший в Галактике, где вибрации затерялись наконец в тишине.
Я сказала:
– Прости меня! Ты понимаешь, это новая музыка.
– Нет, – спокойно сказала Карин, – она существовала всегда. Мятущиеся с нами все время, я чувствую их. Это может нахлынуть, словно волна, когда угодно, где угодно – на улице, в поезде, – все они взывают о помощи, и ты впадаешь в грех, их грех и свой собственный. Ты не можешь поставить пластинку еще раз?
Но я не хотела.
Когда я обняла ее, она, охватив меня руками, держала так, как держат, защищают и утешают чужака, который сам себе навредил или плохо поступил с самим собой.
После отъезда Карин ванная еще долгое время продолжала оставаться святым местом. Иногда случалось, что я заходила туда, чтобы найти ответ на неразрешимые вопросы.
Путешествие на Ривьеру
Перевод Л. Брауде
Когда до юбилея мамы осталось совсем немного времени, она дала понять, что всякого рода подарки – излишни, но что у нее есть одно-единственное скромное желание – поехать в Барселону и попытаться понять архитектуру Гауди[117]. И еще она хочет насладиться жизнью на Ривьере, вернее в Жуан-ле-Пене, и, само собой разумеется, вместе с дочерью Лидией, поскольку они привыкли жить вместе. Но путешествие не должно стоить слишком дорого.
Ей объяснили, что Ривьера – очень дорогое удовольствие, но мечта есть мечта, а если эта мечта давняя, она осуществима.
Во всех бюро путешествий сказали, что дешевых отелей на Ривьере даже до начала сезона не найти, во всяком случае поблизости от Жуан-ле-Пена.
Друзья и знакомые обзвонили всех и вся; мамины идеи их всегда забавляли; и наконец-то нашлась чья-то кузина, у которой был адрес пансионата, дешевого, если успеешь приехать до начала сезона. Владельцем пансионата был некий месье Бонель.
– Лидия, – распорядилась мама. – Напиши, что мы заинтересовались этим вариантом, но хотели бы питаться в пансионате лишь один раз в день.
Мама высчитала, что, если поехать третьим классом, и один-единственный день провести в Барселоне, и не тратить лишних денег, все может осуществиться безо всяких огорчений.
– Разумеется, мама, – сказала Лидия и принялась подыскивать себе замену в библиотеке.
Путешествие началось с парохода. Друзья, стоя на набережной, махали платками, мама – на верхней палубе – седовласая, в своей светло-серой широкополой строгой шляпе, как у пророка (с низкой тульей), была всем отчетливо видна. Остается только добавить кое-что о фасоне шляпы. Мама не меняла его с 1912 года.
Друзья закричали «ура!» – и пароход отчалил.
И вот наконец мама с дочерью прибыли в Барселону, здесь они посвятили целый день Гауди – отдали ему дань своего восхищения.
– Лидия, – сказала мама, – я ничего не смыслю в архитектуре, но здесь, кажется, я вижу иррациональное во всем этом буйном, своеобразном великолепии. Этого достаточно. Мне не надо ничего понимать. Поговорим о другом: думаю, я приобрету себе новую шляпу, как у тореадора.
Нелегко было найти шляпу такого размера, которая закрывала бы могучий узел волос у мамы на голове, но они все-таки ее нашли и купили. Мама устала и захотела выпить кофе. Они зашли в маленькое кафе, всего на несколько столиков; стены кафе были декорированы афишами, изображавшими корриду. Несколько старых мужчин болтали возле стойки бара. Когда вошла мама в своей шляпе тореадора, они обернулись и стали разглядывать и шляпу, и маму, а потом, понизив голос до шепота, выказали свое восхищение почтительным «о-ля-ля!». Маме придвинули стул, но она предпочла остаться у стойки… Дамам подали по стаканчику шерри. В кафе воцарилась тишина. Но вот один из стариков подошел к маме, преклонил колено. Она протянула ему шаль.
Затем, вперив свой взгляд в маму, он раз сыграл спектакль, изображая корриду со смертью быка в конце. Его друзья неподвижно стояли, серьезно и сосредоточенно глядя на старика и лишь несколько раз издав едва слышное «о-ля-ля!». Когда бык был повержен, мама осушила свой стакан, поблагодарила всех легким поклоном, и кто-то открыл дверь.
– Классно, – сказала Лидия. – Как тебе пришло в голову протянуть ему шаль? Подумать только, если бы папа был с нами!
– Дорогое дитя, – сказала мама, – он, пожалуй, остался бы здесь – познакомиться с ними. Он ничего не смыслил в режиссуре. Кроме того, у твоего папы была привычка портить все свои путешествия тоской по дому. – И добавила: – Шерри – ужасный напиток!
После приключения в Барселоне они поехали дальше, в Жуан-ле-Пен, где путешественницы взяли такси до пансионата месье Бонеля. Пансионат был очень мал и располагался отнюдь не на берегу моря. Месье Бонель вышел к ним в длинном зеленом фартуке и, бросив взгляд на таксометр, сказал:
– Никаких чаевых, он вас обманул!
Затем он занялся багажом и предложил по маленькому стаканчику шерри в безупречно чистой, несколько мрачной комнате, где принимали гостей. Окна комнаты были затенены высокими пальмами. Расспросив дам об их поездке, он замолчал. Наконец месье Бонель с трудом произнес:
– Дорогие дамы, я в отчаянии! Ваша двухместная комната еще не просохла, ее, должно быть, выкрасили плохой краской, она, кажется, никогда не просохнет. И оттуда не видно моря.
– Это плохо, – сказала мама.
– Да, очень плохо. Но как раз сейчас у нас никаких других гостей нет, и вы могли бы жить
