Лев Толстой - Война и мир. Первый вариант романа
Ростов пошел бродить по городу. В одиннадцатом часу он вышел на площадь, разделявшую две улицы, в которой жили императоры. На площади стояли преображенцы и французская гвардия. Из соседней улицы выбежал махальный. Батальон стал строиться, и Ростов увидал скачущую ему навстречу столь знакомую, страстно любимую фигуру императора Александра, счастливую, веселую. Император Александр был в звезде Почетного легиона, он смотрел вперед и улыбался. В первую минуту заблуждения Николаю показалось, что это ему он улыбается, и он испытал минуту счастья, но Александр смотрел дальше. Ростов оглянулся по направлению его взгляда и увидал также скачущего человека в шляпе без пера, в мундире полковничьем и Андреевской ленте. Он догадался, что это был Наполеон. Это не мог быть никто другой, — впереди свиты, маленький, горбоносый, подъезжавший к Александру, взявшись рукой за шляпу; он не верил, что это был Наполеон Бонапарт, Аустерлицкий победитель. Так близко он его видел, так человек он был, так плохо даже он ездил и сидел на лошади (что бросилось в глаза кавалеристу)! Где же величие? Человек, как мы все грешные… Но в этих рассуждениях Ростова чуть не сбили с ног жандармы, отгонявшие толпу. Он едва успел пробиться к Преображенскому батальону, где стояла толпа, и, ежели бы Борис не покровительствовал ему, его бы отогнали. Борис вывел его из толпы и поставил подле первой шеренги еще с двумя штатскими господами, стоявшими тут. Один был дипломат, другой англичанин.
Все время, как его толкали и устанавливали, он все смотрел на своего героя и следил с удивлением и волнением за их отношениями с Бонапартом. Для Николая это был все Бонапарт, еще больше Бонапарт после Перигора.
Ростов видел, как, поговорив, пожав с улыбкой друг другу руки (его оскорбляло, что Наполеон, — ему все казалось, что Наполеон и всякий француз — учитель или актер, — жмет руку нашего государя). Улыбка Наполеона была неприятно притворна, Александра — ласкова и светла. Они поехали к Преображенскому батальону, прямо на них, на штатских. Те отступили, но очутились неожиданно так близко, что невольно смутились, особенно Ростов, дрожавший, что его узнают и отдадут под суд. Глаза его опять встретились с глазами государя, и Николай поспешно отвернулся: ему показалось, что он недостоин светлого блеска глаз государя. (Ему показалось это, может быть, оттого, что сам он был раздражен всем, и своим неловким положением, и молодостью.) Он отвернулся, и глаза его невольно упали и остановились на ближней к нему фигуре флангового солдата-преображенца. Это был рослый мужчина, рыжеватый, с красным глупым лицом и оловянными глазами. Не только все его тело, но черты лица, глаза, мысли души даже, видимо, делали в эту минуту стойку, т. е. погружены были в усилие, как стоять вытянувшись и глядеть в глаза государю.
В трех шагах от себя он услыхал голос, резкий, точный и приятный, говоривший по-французски:
— Государь, я прошу вашего позволения дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат.
Ростов оглянулся, — это говорил Бонапарт. Александр, наклонив голову, чуть улыбнулся.
— Тому, кто храбрее всех вел себя в эту войну, — прибавил Наполеон, оглядывая ряды.
— Позвольте мне, ваше величество, спросить мнение полковника, — сказал Александр и, тронув лошадь, выдвинулся вперед к полковнику Козловскому.
Бонапарт между тем слез с лошади и бросил поводья. Торопливо бросился вперед адъютант, учитель-француз. «Тоже важничает», — озлобленно подумал Николай.
— Кому дать? — негромко по-русски спросил император Александр у Козловского.
— Кому прикажете, ваше величество.
Государь невольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
— Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» — подумал Ростов.
— Лазарев! — сказал полковник ровным, твердым голосом, вызывая первого по ранжиру солдата, того самого, на глупое лицо которого смотрел Ростов.
Лазарев бойко вышел, красиво, но лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронтом для наказания.
Бонапарт снял перчатку и показал маленькую пухлую руку (парикмахер, думал Ростов), и только чуть поворотил голову назад, как лица его свиты, догадавшись в ту же секунду, в чем дело, засуетились и, передавая один другому орден с ленточкой, выскочили вперед и подали ему, не заставив дожидаться ни одной секунды его назад протянутую маленькую ручку. Он, видно, знал, что это не может быть иначе. Он протянул руку и, не глядя, сжал два пальца: в них был орден. Он подошел к Лазареву и, глядя вверх на это неподвижное лицо, — не нахмурившись, не просветляясь, лицо его не могло измениться, — оглянулся на императора Александра, показывая этим, что это ему, и рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева, вероятно, желая и предполагая, что орден сам собою прилипнет к пуговице солдата Лазарева. Он знал, что дело только в том, что его, Наполеонова рука удостоила дотронуться до груди русского солдата, и солдат этот теперь есть уже святыня. Крест действительно прилип, потому что и русские, и французские услужливые руки, мешая одна другой, бросились прицеплять его. Лазарев, между тем как около него увивались все силы мира, неподвижно держал на караул, прямо глядя в глаза Александру и изредка вниз, косясь на Бонапарта и оглядываясь на Александра, как будто он спрашивал Александра, — все ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему еще что-нибудь сделать, или убить этого Бонапарта, или не надо, или так оставаться. Но ему ничего не приказали, и он так и оставался.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы приступили к столу и сели кругом — русские и французы — за столы, за серебряные приборы, и стали обедать.
Лазарев сидел на почетном месте. Не только люди, но офицеры имели такие счастливые лица, как будто они все только что женились. Солдаты переменялись киверами, шапками, мундирами, трепали по плечам и животу друг друга. «Бонжур» все больше слышалось. Офицеры, русские и французские, похаживали кругом, иногда служили переводчиками солдатам и тоже обнимались и объяснялись в любви и воздавали похвалы храбрости друг друга. Ростов ходил по улицам, издалека глядя на эту сцену, и ушел к Борису дождаться его.
Борис с Бергом, тоже счастливые и румяные, вернулись вечером.
— Вот счастливец-то Лазарев — тысяча двести рублей пенсиона пожизненно, — говорил Берг, входя.
— Да, — отвечал Борис. — Что ж ты не пришел к нам? — обратился он к Ростову. — Превосходно все было. Слышали, что наш государь послал Георгия тоже самому храброму из французских гвардейцев, — сказал он.
— Ну, ты счастливо попал, видел все это торжество.
— По-моему, это не торжество, а кукольная комедия, — мрачно сказал Ростов.
— Как ты любишь противоречить.
— Чистая кукольная комедия, больше ничего… — опять начал Ростов, но Борис не дал договорить ему.
— Однако мне надо идти к Сосюру, он звал.
— Ну и иди.
Борис ушел, а Ростов, не простившись, уехал к себе, оставив следующую записку к Борису: «Я уехал оттого, что мне больше делать нечего; а с тобой не видался потому, что я думаю, мы столь различны стали во взглядах, что нам гораздо проще разойтись, а не притворяться. Иди по своей дороге, и желаю тебе успеха. Бумагу Денисова прошу передать».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Никто уже не поминал о Буонапарте — корсиканском выходце и антихристе: не Буонапарте был, а был великий человек Наполеон. Два года мы были в союзе с этим гением и великим человеком — императором Наполеоном. Два года его посланник Коленкур был чествуем в Петербурге и Москве, как ни один из посланников.
В 1809 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с своим новым другом, и только и было речи в высшем обществе, в обществе Анны Павловны, что о величии этого торжественного свидания двух властелинов мира и о гениальности императора Наполеона, бывшего корсиканца Буонапарте, антихриста, которого год тому назад по высочайшему манифесту, как врага рода человеческого, по всем русским церквам предавали анафеме. В 1809 году дружба двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла даже до того, что поговаривали о браке Наполеона с одной из сестер императора Александра, и когда Наполеон объявил войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Буонапарту и для воевания с прежним союзником, австрийским императором.
Но в обществе чувствовалось, что мы не примем серьезного участия в этой войне, и общество не было занято ею. Главное внимание русского общества занимали внутренние преобразования, которые были производимы в это время императором во всех частях государственного управления. Был тот молодой период царствования, следующий после продолжительного царствования Екатерины, в который все бывшее, прежнее кажется устарелым, негодным, в который, кроме побуждения изменить надоевшее, дать разгуляться молодым силам, кроме той причины, что недостатки старого порядка видны и выгоды его незаметны, представляются еще бесчисленные причины, почему нужно уничтожить старое и ввести новое. Все переделывалось, как новый жилец непременно переделывает квартиру, в которой долго до него жил его предшественник. Был тот молодой период царствования, который всякий народ переживает раз пять в столетие, — период революционный, отличающийся только тем от того, что мы называем революцией, что власть при этих революциях находится в руках прежнего правительства, а не нового. В этих революциях, как и во всех других, говорится о духе нового времени, о потребностях этого времени, о правах человека, о справедливости вообще, о необходимости разумности в устройстве государства, а под предлогом этих идей и выступают на поприще самые неразумные страсти человека. Пройдет время и охота, и прежние нововводители точно так же упорно держатся за свое бывшее новое, а теперь старое, и отстаивают свое убранство квартиры против подросшей молодежи, которой опять хочется и нужно удовлетворить свою потребность попробовать свои силы. И точно так же обе стороны говорят друг другу аргументы, которые они считают истиной: одни о новом духе времени, правах человека и т. п., а другие — о освященном временем праве, о выгодах известного, привычного и т. п., и обе стороны только стремятся удовлетворить потребностям возрастов человека.
