Душа и пустыня. Повесть и другие рассказы - Алина Гатина
— Знаешь, как я раньше про тебя думала? Ну, почему ты заболел?
— Раньше — это когда?
— В детстве. Год или два назад. Я думала, ты заболел, потому что людей убивал. Ты людей убивал, и Бог тебя наказал.
— Сама додумалась или услышала от кого?
— Сама. Думаешь, брехня?
Сева открыл глаза. Лекарство начало действовать, тело понемногу оживало, в руках и ногах появилась приятная тяжесть.
— Я об этом никогда не думаю. Война была, на войне не надо было думать.
— Ну вот, а ты не веришь, что школа — самое дурацкое место на свете.
— При чем здесь школа?
— В школе нам только и делают, что говорят про думать, — она надела его очки, спустила их на нос и, изменив голос, изобразила учительницу: — «Вы должны научиться думать… человек вырос из обезьяны, потому что научился думать».
— Что ж вас до сих пор по Дарвину учат? — улыбнулся Сева.
Лиля сняла очки, подошла к зеркалу и показала себе язык.
— По какому Дарвину?
— Что человек произошел от обезьяны.
— Это нам классная говорит. Она ведет у нас природоведение, а у старших — биологию. Она без конца говорит про своих животных. — Лиля повернулась к нему. — А ты тоже думаешь, что мы произошли от обезьян?
— Нет, я давно так не думаю.
Она подошла к телефону, сняла трубку и послушала гудки.
— А я думаю, что в школе надо все поменять. Надо устроить выборы учителей. Ну, чтобы нас учили только те, которых мы сами выбрали.
— Это кто ж вас такой демократии учит? — удивился Сева.
— А никто, — Лиля залезла на стул, а оттуда села на крышку пианино. — Это же просто, как дважды два. Например, мы выбираем старосту класса, выбираем президента школы, почему же нельзя выбирать учителей? Например, за эту учительницу по биологии я бы ни за что не голосовала. Сказать, почему?
— Почему?
— Она сказала, что история с медведем — липа. Она сказала, что я ее выдумала и что такого не бывает. «Не бывает, – говорит, – чтобы медведь жил с человеком в обычном доме». При всем классе сказала.
— А ты что?
— Сказала, что бывает. Что у меня дома как раз и жил.
Сева усмехнулся.
— Но это же неправда.
— Почему неправда? Он ведь жил у тебя, а это практически у меня.
— Все равно неправда. У тебя он не жил, и ты нехорошо поступила, что соврала.
— Но она сказала, что это неправда, что это вообще ни за что невозможно.
— И она не права, и ты.
Лиля прикусила нижнюю губу и уставилась в пол.
— Из-за нее все подумали, что я обманщица. Я должна была доказать!
— Пришла бы ко мне, я бы дал тебе фотографию, где медведь сидит за столом вот в этом саду. Тогда она бы точно тебе поверила.
Лиля спрыгнула на пол и радостно крикнула:
— Покажи мне сейчас!
Сева поднялся с кресла и быстрым шагом прошел в кабинет, где хранились его книги про животных и растения, фотоальбомы с охоты и путешествий. Он собирал их до болезни, старательно подклеивая и подписывая каждый снимок. На стенах висели рога архара и марала, а на высоких полках стояли чучела болотной совы и пустельги.
Сева с гордостью оглядел комнату и пропустил Лилю вперед. Он деловито походил из стороны в сторону, делая вид, что вспоминает, в каком из шкафов лежат фотографии, хотя прекрасно помнил — в каком, но ощущение легких конечностей и присутствие человека, заинтересованного в нем, кружили Севе голову и отметали всякое желание смотреть на часы.
— Вот он!
Он выдернул из кипы альбомов тот, что искал, сел на диван, вынул из кармана очки и начал листать. Лиля взобралась на спинку дивана и обняла его за шею, рассматривая фотографии.
Наконец она увидела большой черно-белый снимок, запечатлевший настоящего бурого медведя в окружении людей. Он сидел за накрытым столом, запрокинув голову и приоткрыв рот, словно только что произнес тост, от которого сам же пришел в восторг.
— Это ты! — Лиля показала на молодого Севу. Он стоял слева от медведя и смотрел прямо на Лилю. Кудрявый, прямой, в вышиванке с закатанными рукавами. — А это тетя Рая.
Она сидела боком к камере, уперев в руку подбородок и улыбаясь мальчику на противоположном конце стола.
Сева провел рукой по изображению жены — она была полная, длинноволосая и очень задумчивая. Севе нравилось снимать ее профиль: линия спины плавно переходила в линию шеи и заканчивалась упругой черной шишкой, схваченной невидимками на затылке.
— Какие вы молодые, — протянула Лиля.
Сева закрыл альбом и посмотрел на часы.
В саду надрывно верещали индийские скворцы, вовлекая в свою ругань других птиц. Хазар поднял голову, лениво повел ушами и посмотрел на хозяина. На веранде стало припекать. Сева схватился за приделанный к стене ремень и с третьей попытки вытянул себя из кресла. Время таблетки еще не пришло. Медленно передвигая ноги и почти не отрывая их от пола, он с трудом одолел коридор, дошел до зала и опустился в кресло.
Несколько раз он пытался подняться, чтобы подойти к окну и послушать: не топчется ли кто-то возле ворот. Раиса упрямая и калитку могла запереть — с нее станется. Но подняться так и не смог и, тяжело вздохнув, подумал: правильно ли поступил с Лилей. Два месяца назад он был уверен, что правильно. А теперь чувствовал себя таким же беспомощным и растерянным, как в тот день, когда, спотыкаясь в мерзлой грязи, упрямо нес на руках журналистку ташкентской газеты «Правда Востока». И тот же Костя Нагибайло с обожженным лицом кричал ему в самое ухо, глядя на ее развороченный живот: «Брось, померла!» — и тянул его вниз к земле, прикрывая оголенную голову лопатой. Но Сева не бросил.
В санчасти их разделили. Когда из голени доставали пулю, он, не стесняясь, плакал, а Костя Нагибайло сказал: «Сева, я стал поэтом. Слушай: Ни одну не люблю я женщину, потому что люблю войну. На войне можно вдоволь наплакаться, здесь не принят вопрос “почему”». Севе стихи не понравились, но Косте он сказал, что понравились.
Сквозь сон он вспоминал, что еще было в тот день. Вот он
