Буддист - Доди Беллами
ЦРУ, похоже, опасалось, что оруэлловская разгромная критика обеих сторон – как людей-капиталистов, так и свиней-коммунистов – окажет слишком большое влияние на зрителей. Поэтому после смерти писателя в 1950 году агенты (посланные ни кем иным, как Говардом Хантом, позднее известным по Уотергейту) выкупили права на экранизацию «Скотного двора» у вдовы Оруэлла, чтобы придать произведению откровенно антикоммунистический смысл.
В обеих концовках осел Бенджамин смотрит в окно на свиней. В книге он видит наделенных властью свиней с людьми и не может отличить одних от других – вот и всё. В мультфильме ему является галлюцинация: свиньи превращаются в людей, потом обратно – а затем все животные объединяются и восстают против свиней. Очень драматично и будоражит куда сильнее.
Так к чему это я? Я просыпаюсь, похожая на животное, думаю о животных Оруэлла и не могу отделаться от мысли о том, как ЦРУ желало переписать книгу, чтобы ее исправить. Возвращаюсь к гореванию: не в том ли его суть, чтобы снова и снова переписывать ситуацию в своей голове, пытаясь всё исправить? Прошлой ночью мне приснился пылкий, очень интимный сон о буддисте – уже второй за неделю. Проснувшись утром, я сказала своему подсознанию: бля, может хватит? А потом взглянула в зеркало и увидела там женщину-енота.
Связь между енотами и масками напоминает мне об образах себя, которые мы создаем для внешнего мира, – очень сложная для меня тема. Помню, когда мне было тридцать с чем-то, мой терапевт сказал, что я должна поработать над своим публичным образом – чтобы не быть хнычущим комком социофобии, который я тогда из себя представляла. В нашем отношении к публичному образу мы с буддистом были полными противоположностями. Он говорил, что каждое человеческое взаимодействие для него – спектакль, и значительная часть этого спектакля состоит в том, чтобы поддерживать таинственность. Меня всегда поражало то, как он подготовлен, как каждая деталь, каждое движение выдают в нем мягкую притязательность и силу. А меня никогда ни к чему не готовили, разве что к жарке сосисок, – пока я не сблизилась с «Новым нарративом», где мне сказали, что писательство – занятие для среднего класса, и, если я хочу быть писательницей, мне нужно быть похожей на средний класс. Они победили, во мне стало больше от среднего класса, ну или я теперь могу сойти за его представительницу.
Но во мне это всегда рождало противоречия. Мои принадлежащие к рабочему классу родственники никогда не стремились превзойти самих себя. (Я уже писала об этом… ну что ж.) Моя мать презирала подруг и соседей, пытавшихся пробиться в средний класс. Мы прекрасно жили, у нас не было ни одной причины важничать и смотреть свысока. Я научилась уважать и любить в ней это, хотя мы много ругались из-за моих попыток превзойти саму себя. Она была готова платить за колледж – несмотря на то, что ей приходилось экономить на всем, – но она не хотела, чтобы это меня изменило. Чаще всего мне удавалось скрывать от нее свои выкрутасы, но порой я приходила домой с чем-нибудь декадентским вроде кофемолки и встречала ее полный ужаса взгляд. А что не так с растворимым кофе? Недостаточно хорош для тебя? В последние годы ее жизни, когда мы сблизились, она оценила прелесть буржуазной дочери: я больше не была злобной дикаркой, я была воспитанной, тихой, внимательной и уступчивой – ее подругам я нравилась по тем же причинам. Но во мне по-прежнему глубоко сидит это наивное презрение к фальши, унаследованное от матери и Среднего Запада в целом.
буддиста в подробностях интересовало, как я преподношу себя свету. Когда я дала ему повесить свой пиджак, он посмотрел на бирку и сказал, что его типа жена работает на этого дизайнера и у нее есть скидка. «Дорогая вещь», – добавил он загадочно. В тот же вечер он неожиданно спросил: «Сколько стоили твои очки?» Когда я ответила, где-то от шестисот до семисот долларов, он сказал, что так и подумал. Чуть поразмыслив, он добавил, что его очки обошлись в ту же сумму. Я была сбита с толку: почему его это вообще так волнует? Еще он схватил мой шелковый шарфик и принялся его щупать, внимательно разглядывая. Чуть ли не извиняющимся тоном я сообщила, что он стоил всего двенадцать долларов. Понятия не имею, к каким выводам он пришел. Я была будто под микроскопом: знает ли микроб, что у ученого на уме? Думаю, нет.
Жаль, что я не могу стереть буддиста из своего сознания, мне надоело о нем думать, но благодаря письму он оказался в моей жизни, и, похоже, его дух, если не плоть, останется в ней, пока письмо с ним не разделается. Когда начались наши отношения, я работала над рукописью о культах и духовности нью-эйдж. Внезапно человек из мира моей книги сам пошел ко мне в руки, и я не смогла устоять. Этим летом, пока я напряженно работала над рукописью, он провел одиннадцать недель на медитативных ретритах, которые, собственно, вел. Он писал мне каждый день, часто по нескольку раз за сутки. Энергия его писем сливалась с энергией книги, я делилась с ним рабочим процессом – никогда так раньше не делала, – и всё смешалось. Я не писала о нем в книге, но эротизм нашего общения повлиял на рукопись, и текст становился всё развратнее и развратнее: более интересный, более плотский, чем я планировала – бешеная нью-эйдж-оргия. Так что сейчас, когда я пытаюсь дописать книгу, мое письмо всё еще во власти его энергии. Связь между письмом и жизнью может быть такой волшебной, и как только начинается этот процесс, письмо побеждает.
* * *
30/10/10
Ни цветов, ни свечей?
В четверг я до трех ночи сидела за компьютером: смотрела «Тулку», фильм Гесара Мукпо, сына Чогьяма Трунгпы Ринпоче, основателя Шамбала-буддизма (и – информация для поэтов – университета Наропы). буддист посмотрел этот фильм летом и остался одновременно впечатлен и встревожен. Как и «Маленький Будда» с Киану Ривзом, «Тулку» – фильм о детях из западных стран, которые оказались реинкарнациями буддийских мастеров, только вот «Тулку» – документалка. Будучи тулку и сам, Гесар Мукпо берет интервью у молодых ребят с Запада, которых провозгласили реинкарнациями великих учителей буддизма, но которые
