Скугга-Бальдур - Сьон Сигурдссон
За пазухой у священника, на его груди, лежала злополучная лиса.
* * *
Вдруг позади человека открылась скала. В проеме появилась молодица – в одних только вязаных голубых подштанниках и в красной с кисточкой шапочке. Взяв священника за руку, она завела его в низкую залу. Там посередине стоял колодец, а по воде плавали, но не тонули, свинцовые дробины, так что вся поверхность была серой от дробинных зернышек.
Молодица указала на него и промолвила:
– Это колодец жизни…
Сьера Бальдур заворочался и очнулся. Сквозь лед в каменную каморку сочилась тусклая синева, и благодаря этой подсветке он смог различить свое окружение. Стена, у которой он лежал, выходила, по всей видимости, на восток. Левой ногой, будучи в беспамятстве, он слегка растолкал от себя снег, но правая так и торчала вверх, намертво застряв в лавинном сугробе. Он не мог ни сесть, ни повернуться, и как он ни бился – освободиться ему не удавалось.
Сьера Бальдур быстро ослабел от этих усилий, на него навалилась тяжелая дрема, и он снова впал в забытье.
* * *
Священнику показалось, что он всего лишь моргнул, однако, когда он встрепенулся, испуганный громким всплеском, с каким его правая нога шлепнулась в лужу подтаявшего снега, то увидел, что в затянутой льдом пещерной пасти переливалась самая настоящая радуга. Он был в полном недоумении, откуда могли взяться все эти цвета, однако предположил, что снаружи, видимо, была ночь, и сестрички – северные сияния пожаловали сюда из Аусхеймар, чтобы поприветствовать своего старого приятеля Бальдура Скуггасона. Священнику подумалось, что это было очень мило с их стороны.
Его начал пробирать холод; он попробовал подвигаться, и ему снова стало тепло. В продолжение ночи он то и дело засыпал, а в промежутках шевелился. Однако слишком не усердствовал – чтобы не переутомляться. Лямка сумки все сильнее тянула его правую руку, но ему было не дотянуться до ножа на ремне, чтобы ее разрезать.
Священник знал, что прожить в снегу можно долго, однако понимал он и то, что ледник был слишком уж холодным одеялом. Оставалось надеяться только на то, что он в конце концов «вы́тает» из снега, уже начинавшего потихоньку влажнеть вокруг него.
Шел вечер второго дня.
* * *
К следующему утру тепло от телесной машины сьеры Бальдура изрядно потрудилось над снегом под его головой и у левой руки. Он был в достаточном сознании, чтобы чуть-чуть приподняться на локте, и заметил тогда, что снег в том месте, где была вмятина от его головы, потемнел. При виде этого у него заныло в затылке. Сняв рукавицу, он протянул руку и потрогал голову сзади. Ему показалось, что у воротника кофты, там, где раньше выпячивался мясистый затылок, теперь появился как бы второй рот.
Хорошенько все это ощупав, он посмотрел на руку. Та была в крови, казавшейся в обманчивом свете пещеры черной. Святой отец облизал кровь с пальцев – ничто съедобное не должно пропасть даром. Затем приложил к ране рукавицу и плотно примотал ее шарфом.
И провалился в глубокий сон.
* * *
Приближался вечер. Стемнело не мало-помалу, а как-то сразу, и в единый момент все накрыла сплошная кромешная тьма.
В полночь или около того сьера Бальдур почувствовал, что снег стал еще влажнее, а к утру четвертого дня вокруг священника так растаяло, что ему удалось расстегнуть ремень, достать нож и перерезать лямку, так терзавшую его руку. Он сел и подтянул к себе сумку. Там у него имелся оставшийся с давеча провиант – сушеная голова трески.
А сушеная голова трески – это вам не просто пища джентльмена, это целый дивертисмент! Соскребая с рыбной головы мякоть и на кончике ножа отправляя ее в рот, стараясь при этом жевать как можно медленнее – еды должно было хватить надолго – святой отец развлекал себя названиями каждой кости и каждого кусочка мякоти:
– Это – челюсть, тут кусочек челюстной… это – плечико, тут кусочек плечевой… это – косточка подушечная, тут кусочек подушечный… это – темечко, тут кусочек теменной… это – нёбко, тут кусочек нёбный… это – скул-ка, тут кусочек скульный… это – затылочек, тут кусочек затылочный… это – лобик, тут кусочек лобный… Вот и косточки все… на этой старой голове…
Священник вдруг прыснул. Он представил себе свою мать – старую каргу – с рыбной костью на сморщенной нижней губе и шамкающей:
– Мой кусочек, мой кусочек…
Сьера Бальдур был не в силах сдерживать веселье. Он схватился за живот и захохотал. Он хохотал, пока не застонал от хохота. Он стонал от хохота, пока не заплакал. Он плакал, и плач его был горестным. Да, он горько плакал над проклятой судьбой, что оставила его одного-одинешенька, и что не с кем ему разделить то удовольствие, какое бывает человеку от сухой тресковой головы.
* * *
На пятый день сидения под ледником у священника появились опасения за свой рассудок. Тогда он предпринял то, что любому загнанному в угол исландцу было наиболее естественно, а именно:
декламировать стихи, баллады и римы [9], петь их самому себе – громко и внятно, а когда те все выйдут, то и псалмы вспомнить. Это средство старинное и верное, понадобись человеку остаться в здравом уме.
И сьера Бальдур добросовестно взялся за программу. Он пел и декламировал все, что знал, и даже Давидовы псалмы. Когда же у него не осталось ничего, кроме Йохумссоновского «великого бума» [10] и нескольких шутливых стишков его коллеги Гисли Тораренсена, а сьере Бальдуру хотелось пропустить и то и другое и лучше начать все с начала, он с удивлением обнаружил, что все, до сей минуты слетевшее с его губ, будто стерлось из его памяти. Там не осталось ни буквы.
Он тут же решил проверить, так ли было на самом деле: на едином дыхании прогремел все куплеты Йохумссоновского гимна, и представьте: по окончании декламации он уже не помнил из того ни звука!
Так очередь дошла до стишков сьеры Гисли Тораренсена.
* * *
ПАМЯТКА В ЛАВКУ
Бумагу, чернила,
