Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник
Деньги в ту эпоху за подобную работу были лихие. И он их лихо тратил. В первую очередь – на одежду, приватные клубы и на рестораны. «It’s been a fine life! Вы знаете, когда я прохожу мимо гастронома Fortran & Mason, я всегда туда заглядываю, чтобы купить что-нибудь вкусненькое – деликатесное, какой-нибудь пай или паштет», – говорил Альперт. В гости к своим новым английским друзьям он никогда не являлся без бутылки шампанского. И в этой ресторанно-клубной жизни Уэст-Энда он довольно быстро стал своим человеком. Лондон не Париж – это город, где легендарные рестораны, бары и частные клубы без вывесок, их не рекламируют в глянцевых журналах. Тут надо быть принятым в эту масонскую ложу философствующих гурманов и пьяниц. Но главное – он стал делать собственные ресторанные открытия – заведения на отшибе, в пригородах, пролетарских частях Лондона. Ему не надо было заглядывать в меню: он заранее знал, чего ждать от той или иной ресторанной кухни. С ним стали советоваться влиятельные люди, выбирая на вечер ресторан. С ним стали советоваться и сами рестораторы. Он всегда мог подсказать главное блюдо, порекомендовать реестр вин. Он стал вести ресторанную страничку в районной газете богемного Хэмпстеда, довольно быстро перебирался в лондонскую вечерку Evening Standard, и через пару лет за его эссе о кулинарных изысках разных стран и народов охотились глянцевые журналы: Vogue и Tatler, Playboy и Vanity Fair. Более того, его стали приглашать с популярными лекциями по всей Европе. Он смог наконец задействовать весь арсенал своих университетских романо-германских знаний и остроумно увязывал кулинарию и мировую историю (он, конечно же, первым в семидесятых годах перевел на английский эссе Вильяма Похлебкина об алкоголе: производство спирта открыли монахи, но водка поддерживала военный дух солдат, и отсюда возник конфликт между государством и церковью). Он объездил весь мир, от Кейптауна до Рейкьявика, от Гибралтара до Токио.
Но Америка лишь маячила на горизонте. От визита в Соединенные Штаты он долго уклонялся. Как только речь заходила об американском образе жизни, у него в монологах тут же начинали мелькать лишь маккартизм, Вьетнам, Ку-клукс-клан и Кубинский кризис. Он всегда ощущал себя человеком Европы (говорил он). Берлинский эпизод, конечно же, не уходил из памяти. Американский акцент и бездарный русский, резкий запах мужских духов (запах советской парикмахерской) у следователя с восточноевропейским акцентом не испарились из памяти. Это сказалось даже на отношении Альперта к идее поездки в Россию, когда железный занавес рухнул. Никакой ностальгии в обычном смысле он никогда не испытывал. России, которую он знал, больше нет, он это прекрасно понимал. Конечно, всем нам хочется ощутить заново – как бы это сказать? – нежность воздуха на лице, свет и запах в воздухе – и леса, и полей, дождя. И запах в квартирах – потому что другая еда, запах других штор, ковров, сигарет, советский запах сталинской благоустроенной квартиры – в доме твоих родителей. Это была ностальгия по запахам юности. Он эти запахи чувствовал даже во сне. Ему не раз снилось, как он движется по московской улице к своему дому и его неожиданно останавливает некто в голубом костюме и говорит ему с американским акцентом: «Мы в ЦРУ всегда знали, что вы тайно проберетесь в Россию, чтобы доложить своему начальству в КГБ о наших государственных тайнах». И во сне Альперт понимает, что обратно в свободный мир его никогда не пустят, он в черных списках. Однако годы шли, и за сроком давности протоколы берлинских допросов были рассекречены, его личность была подтверждена десятками именитых соотечественников, побывавших в Европе, дело его было обжаловано и пересмотрено в его пользу комиссией Конгресса. В конце концов Альперт милостиво согласился пересечь Атлантику по приглашению главного ресторанного критика из модного кулинарного еженедельника The Rotten Egg.
Собственно, Альперт и пригласил меня на ланч, чтобы рассказать о неожиданных перипетиях этого визита в Штаты. С самого начала встреча с Америкой была для Альперта несколько дезориентирующей. Нет, его не раздражала проверка на пограничном контроле. Ему нравилось давать отпечатки пальцев и заглядывать в камеру так, чтобы глаза были на определенном уровне между двумя горизонтальными линиями: это внушало ему уверенность, что за ним наблюдают, о нем беспокоятся. Везете ли вы с собой бациллы чумы? Он отвечал: нет, не везу. А мысли? Это никого не касается. Но это ощущение стабильности кончилось, как только он вышел на улицы Манхэттена: желтое разухабистое нью-йоркское такси – ты проваливаешься вглубь на заднем сиденье так, что твои колени доходят чуть ли не до носа; водитель за пуленепробиваемым стеклом издает загадочные звуки, не имеющие отношения к английскому; и, наконец, вид Манхэттена – именно такой, каким он Альперту снился: небоскребы в ореоле собственных огней, как ангелы со сложенными крыльями, как будто вот-вот взлетят на небо.
Он испытывал и радость, и тревогу. Он ощущал на себе отсветы рампы – театральной подсветки небоскребов Манхэттена, – как будто в юношеском сне о Нью-Йорке из эпохи своей университетской жизни. Остановился Альперт, конечно же, в отеле Algonquin, где в недалеком прошлом на легендарных суаре за круглым столом упражнялись в остроумии штатные авторы журнала New Yorker – Альперт был одно время автором ресторанных скетчей из Европы для этого еженедельника. Он чувствовал себя как голливудская звезда или модный профессор диетологии. Лимузины, гиды, коктейли, крупные имена журналистики, владельцы ресторанных сетей, светские дамы. Но его ресторанные маршруты были далеки от гламурных снов. Он стремился не в пятизвездочные бары и рестораны Манхэттена – от Гринвич-Виллидж до Upper West Side. По просьбе Альперта его гид, гений этнической ресторанной экзотики, провез его по пригородам трущобного Джерси-Сити. Лучшие рестораны нужно искать не среди небоскребов, а в пролетарских пригородах. Альперт это прекрасно знал по своим вылазкам в Лиссабон и Стамбул, Будапешт и Каир. И то, что он отведал в этнических гетто Джерси-Сити, не снилось никакому европейскому кулинару.
Это была параллельная вселенная. Переезд из одного квартала в другой был как перелет в другую страну,
