Мальчики Берджессы - Элизабет Страут
Она намазала губы.
– Может, он такой ответственный. А может, у него совесть нечиста, – заметила Дороти.
– Нет, – подумав, возразила Хелен. – Это не так.
Дороти молча раскрыла журнал, и Хелен – которой очень хотелось поболтать, это желание просто бурлило в ней, как пузырьки в шампанском, – была вынуждена взяться за статью. Солнце начинало припекать сильнее, и пот мелкими капельками выступал у нее над верхней губой, сколько бы она ни утирала его пальцами.
– Ужас какой! – воскликнула она через некоторое время, потому что в статье писали о жутких вещах.
Но газету не отложила, боясь, что Дороти сочтет ее глупой, недалекой женщиной, которой плевать на то, что творится за пределами ее раковины.
В статье говорилось о лагерях беженцев в Кении. Кто жил в этих лагерях? Сомалийцы. А кто об этом знал? Кто угодно, только не Хелен. То есть теперь-то знала. Теперь она также знала, что сомалийцы, приехавшие в Ширли-Фоллз, раньше жили в нечеловеческих условиях. Щурясь от солнца, Хелен читала о женщинах, ходивших из лагеря за хворостом туда, где их могли изнасиловать бандиты, и с некоторыми это случалось не один раз. Их дети умирали от голода у них на руках, а выжившие не ходили в школу. Потому что школ не было. Мужчины сидели и жевали листья ката, в которых содержится наркотик, а их жены, которых у одного мужчины могло быть до четырех, пытались прокормить семью горсткой риса и несколькими каплями растительного масла – единственная помощь от местных властей, да и ту они получали раз в полтора месяца. И конечно, в статье были фотографии. Высокие тощие африканки, несущие на голове дрова и большие пластиковые канистры с водой; больной ребенок, вокруг которого вьются мухи; обшарпанные глиняные хижины; рваные брезентовые палатки.
– Чудовищно, – сказала Хелен, и Дороти кивнула, продолжая читать журнал.
Это и правда было чудовищно, и Хелен понимала, что должна жалеть этих бедных людей. Она не понимала другого: почему они живут в таких кошмарных условиях, ведь они приложили столько усилий, много дней шли пешком, чтобы покинуть свою жестокую страну. И вот они добрались до Кении, почему же о них никто не заботится? Конечно, Хелен об этом думала. Но больше всего, к своему стыду, она жалела о том, что прочитала сейчас эту статью. Сейчас, на таком прекрасном – и таком дорогостоящем – отдыхе, когда ей меньше всего хочется испытывать стыд.
Фатума по три часа собирает хворост. Она ходит за ним с другими женщинами, но даже так они не чувствуют себя в безопасности. Здесь вообще нет понятия «безопасность».
Под гнетом жары, под кричащими солнечными лучами у ярко-голубого бассейна Хелен охватило внезапное чувство всепоглощающего безразличия. От этой потери – а это в самом деле была потеря, потеря радости от теплого ветра, от цветов, от прекрасного утра, превратившегося в унылое ожидание, пока Джим наиграется в гольф, – от этой потери на какое-то мгновение Хелен ощутила тоску, впрочем, быстро растворившуюся в том же безразличии. Однако даже мимолетная тоска сделала свое дело. Хелен поерзала в шезлонге, скрестила лодыжки. Ей вдруг подумалось, что своих детей она уже потеряла; представилось, что она живет в доме престарелых и совсем повзрослевшие дети навещают ее, потому что так положено. Она говорит им: «Все пролетает так быстро», имея в виду, конечно, саму жизнь, а дети смотрят на нее с сочувствием, ожидая, когда прилично будет раскланяться и уйти ко множеству дел, наполняющих их молодые годы. «Я стану им в тягость», – думала Хелен, и эта картина, такая реальная, стояла у нее перед глазами. Прежде ей это и в голову не приходило.
Ветерок нежно перебирал листья пальмы.
«Ну что за глупости!» – сказали ей женщины из книжного клуба, когда она проводила младшего сына в колледж в Аризоне и очень переживала. Пустое гнездо – это свобода. Пустое гнездо придает женщине сил. Это мужчины сдают. Мужчинам вообще тяжело после пятидесяти.
Хелен закрыла глаза от солнца и увидела детей – как они весело плещутся в бассейне возле дома в Западном Хартфорде, вылезают из воды и снова запрыгивают, сверкая мокрыми гладкими коленками; как подростками они выходят гулять из дома в Парк-Слоуп в компании друзей; как они уютно устроились на диване у нее под боком и все вместе смотрят телевизор.
Она открыла глаза:
– Дороти.
Дороти повернула к ней лицо в темных очках.
– Я скучаю по детям.
Дороти снова уткнулась в журнал.
– Боюсь, что в этом ты одинока.
4
Немецкая овчарка с белым пятном на морде ждала под дверью, беспокойно виляя хвостом.
– Привет, собачка. – Боб погладил ее по голове и вошел.
В доме было очень холодно. Зак, за всю дорогу не проронивший ни слова, сразу пошел к себе наверх.
– Зак, – позвал Боб, – иди поговори с дядей.
– Отстань от него, – сказала Сьюзан, поднимаясь вслед за сыном.
Вскоре она вернулась в свитере с оленем на груди.
– Есть отказался. Его держали в камере, и он от страха полумертвый.
– Дай я с ним поговорю, – предложил Боб и добавил тише: – Ты ведь этого хотела.
– Потом. Сейчас не трогай его. Он не любит говорить. Ему и так пришлось несладко.
Сьюзан открыла дверь кухни, и собака зашла с виноватым видом. Сьюзан насыпала ей в миску сухого корма, вернулась в гостиную и села на диван. Боб устроился рядом. Сьюзан достала вязание.
Вот и встретились…
Боб понятия не имел, что делать дальше. Джим бы сразу сообразил. У Джима были дети, у Боба нет. Джим умел руководить, Боб нет. Он сидел на диване, не снимая куртки, и его взгляд блуждал по комнате. У плинтусов скопилась собачья шерсть.
– Есть что выпить? – спросил он у Сьюзан.
– «Мокси».[3]
– И все?
– И все.
Значит, ничего не изменилось, перемирия не будет. Ежась в куртке и мечтая промочить горло, Боб чувствовал себя военнопленным. Сьюзан это устраивало. Она, как и мать, вообще не прикасалась к спиртному и, вероятно, считала Боба алкоголиком. Боб же считал, что он почти, но не совсем алкоголик, а это большая разница.
Сьюзан спросила, хочет ли он есть. Вроде бы у нее оставалась замороженная пицца. Или банка консервированной фасоли. Или хот-доги.
Боб не собирался есть ни мороженую пиццу, ни баночную фасоль. Он хотел сказать сестре, что нормальные люди так не живут, что именно поэтому он не приезжал сюда пять лет – потому что ему это все поперек горла. Он хотел сказать, что нормальные люди приходят домой после напряженного дня, наливают бокал вина и готовят ужин. Они включают отопление, говорят друг с другом, звонят друзьям. Ребятишки Джима вечно носились вверх-вниз по лестнице. «Мам, где мой зеленый свитер? Скажи Эмили, чтобы дала мне фен! Папа, ну ты же разрешил
