Виктор Некрасов - По обе стороны стены
В прошлом эсер. Левый. Принимал участие в московском восстании специально ездил из Швейцарии. Вернувшись невредимым назад, на революцию, насколько я понял, наплевал и занялся геологией. Впрочем, кажется, занялся ею еще до революции... Увидел Монблан - влюбился в него, и стал Монблан с тех пор делом его жизни. Сколько я себя помню, он всё составлял его карту. Успел ли закончить до своей смерти, так и не знаю...
И вот в один прекрасный сентябрьский день 1974 года мы с женой ввалились к нему в "холостяцкую" квартиру со всеми своими киевскими чемоданами. Третий наш спутник, мохнатая, глаз не видно, Джулька летела в это время в Париж, с друзьями, встретившими нас в Цюрихе. Последняя дядина телеграмма в Киев была категорична - "собака абсолютно исключается точка".
Сам он - волосы до плеч, глаза-колючки, брови почище брежневских оказался добрым, подвижным и весьма словоохотливым - чуть-чуть не сказал "стариком", - нет, не годится, скажем лучше профессором. А поговорить не прочь был... За свои 93 года кое-что да повидал.
Беседы наши - в основном на кухне - проходили не всегда мирно. Монблан Монбланом, но эсеровский, бунтарский дух в нем не выветрился - за чашкой кофе с подсушенным хлебом он весьма темпераментно развивал свои политические идеи.
В основном поносил Америку. И такая она, и сякая, и погода стала неустойчива опять-таки из-за них - авионы (!) тоже они придумали, да-да, не смейся, слишком много всего сейчас в воздухе...
Как ни странно, но к Советскому Союзу, несмотря на свое эсерство, относился весьма терпимо. Более того, хвалил (война, война!) - и тут-то начинались схватки боевые...
- Ну, как ты не понимаешь, Вика, что ваша страна...
- Что наша страна?
- Что, что? Из отсталой и полуграмотной...
- Стала передовой и грамотной?
- Да, грамотной!
- И передовой?
- Ну, не во всех областях, но в некоторых...
- Космических? Сам говорил, что всё в воздухе смешалось...
- Ну, говорил, говорил... Но я не о космосе, я о культуре...
Тут я начинал хохотать.
- Ну чего, что ты хохочешь? Ни в какой стране тиражи книг не доходят до таких размеров, как в вашей.
- Каких книг? Брежневских докладов?
- Не только брежневских. Недавно я вот в вашей "Литературной газете" читал, там приводились цифры тиражей классики.
- А "Правду" ты не читаешь, дядя Коля?
Дядя начинал кипятиться, краснеть.
- Брось этот дурацкий тон. Поверь мне, не будь у вас в стране КГБ...
Я не выдерживал.
- Дядя Коля, дорогой мой, жаль, что меня из партии исключили, а то дал бы тебе рекомендацию.
Тут он начинал топать ногами.
- Дурак! Дурак! Дурак!
Всё в конце концов кончалось мирно, мы допивали свой кофе и отправлялись куда-нибудь на прогулку. Но не поддразнивать милого моего эсера я не мог - покупал свою любимую "Правду" в соседнем киоске и по вечерам, развернув, пытался читать вслух.
- Нет, нет, этого мне не надо. Газеты ваши я не люблю. А вот "Новый мир"...
- А где он? А? - не выдерживал я, и начиналась новая баталия.
Совсем недавно я опять вспомнил дядю Колю, слушая по телевидению беседу главного редактора "Правды" с итальянскими журналистами.
"Правда" - моя слабость (все надо мной смеются), поэтому пройти мимо этого эпизода никак не могу.
Дело было в Милане. А беседа в Москве. Началось всё с того, что показали, как Виктор Григорьевич Афанасьев выходит из своего дома ("квартира 55 кв. метров" - сообщил комментатор), сел в длинную машину ("не собственная, редакционная") и оказался, наконец, в собственном кабинете. Но не за столом, где он привык чувствовать себя хозяином, а почему-то на вращающемся кресле посреди кабинета.
Бедняжка, даже мне его стало жалко. Под обстрелом прожекторов, кинокамер и трех журналистов он так беспомощно крутился на своем кресле то туда, то сюда, и ноги в светлых, некрасивых туфлях носками внутрь, и локти прижаты, и глаза бегают, и улыбка робкая - как на угольях. А бородатые, элегантные итальянцы, нога за ногу, раскинулись в креслах, задают вопросы.
Скажу прямо - не те вопросы. Слишком общие, слишком привычные. Почему нет свободы, почему евреев туго выпускаете, ну и т. д., в том же духе... На них и ответить прожженному журналисту не так уж трудно. Александр Борисович Чаковский, например, не так давно в такой же беседе с парижскими журналистами на первый вопрос не так уж ловко, не так уж тонко, даже не умно, но все-таки как-то ответил. Растягивая свой ответ как можно дольше, не переставая сиять неплохими вставными зубами, он сравнивал буржуазную свободу со свободой подыматься на верхушку Эйфелевой башни, когда не работают лифты... Ответил и победоносно улыбнулся - съели? Беседа, правда, кончилась печально. Подводя итоги, один из журналистов, кажется, редактор журнала "Point", развел руками и грустно, а не торжествующе, как А. Б., улыбнулся и сказал: "Диалог, увы, не получился. Вступать с вами в спор, как видно, не имеет никакого смысла. Что ж, остается только торговать..."
Итальянские мои журналисты, в общем-то, тоже оказались не на высоте. Виктор Григорье-вич под конец даже немного воспрял духом. Городил чепуху любимая народном газета, самая деликатная из всех (да-да, так и сказал!), никого никогда не обижает, передовицы пишутся лучшими журналистами страны но, в общем, как-то все-таки выкрутился и под конец, как положено, поблагодарил итальянскую прессу и телевидение за внимание и, облегченно вздохнув, уставился куда-то в одну точку, поверх голов своих гостей.
Выкрутился! А можно было бы и пригвоздить. Меня не пригласили, я б уж справился. (На следующий день в миланской "Il Giornale" я попытался дело это как-то исправить.) Вопросы надо задавать не общие, а конкретные, ответу не поддающиеся. Новой конституцией и вмешате-льством во внутренние дела суверенного государства не отделаешься. Почему врете? Почему зверский террористический акт палестинцев, стоивший 37 жизней и 57 раненых, преподносите как бой между патриотами и регулярной израильской армией, в результате которого сгорел автобус? Почему ни слова о том, как Корвалан оказался на свободе? Почему Буковский - поджигатель войны? ("Вчера президент Картер принял в Белом доме поджигателя войны, уголовного преступника Буковского" - "Правда".) Кто и по чьему приказу убил двух пассажи-ров южнокорейского самолета, "нарушившего советское воздушное пространство"? Почему вы так деликатно все эти довольно существенные вопросы обходите? Почему обманываете своего читателя? За это он, думаете, вас и любит, что не тревожите его "дешевыми сенсациями" и радуете передовицами, написанными лучшими журналистами страны? Как на всё это отвечать, крутясь на своем стульчике?
Эх, зря не пригласили меня итальянцы. Наклеил бы я бородку, надел бы темные очки, и заерзал бы у меня мой тезка, как карась на сковородке...
Ну, вот и отвел душу...
Вернемся же в Лозанну.
Итак, дядя Коля делал карту Монблана. Взбирался на него (может, и не до самой вершины), спускался вниз, ездил в Париж к своему топографу, опять взбирался, и опять спускался, и всё сокрушался, что я не сопутствую ему в этих прогулках (хватит с меня Эльбруса - умный гору обойдет!). Но, кроме того, был он великим специалистом по туннелям, ледникам и плотинам, за что Франция наградила его "Почетным Легионом" - по-моему, за туннель под Монбланом. Как-то я даже попросил его надеть этот орден и вместе снялись с ним на балконе.
В мае прошлого года дядя Коля умер. В возрасте 96 лет. В последний раз я его видел в больнице, незадолго до смерти. ("И чего это они меня сюда заперли. Вечно доктора что-нибудь придумают".) Такой же живой, но несколько менее подвижный, сидел в пижамке за столиком, перебирал какие-то книги. Кажется, уже больше перебирал, чем читал. На прощание сказал, что у него много еще есть о чем со мной поговорить. Увы, не вышло...
Ушел дядя Коля и вместе с ним всё прошлое моей семьи. Только письма остались, к которым боюсь пока прикасаться...
9
Как видим, дядя Коля капитализм осуждал. Хоть и в прошлом, но всё же эсер, что поделаешь. Мама же моя, человек того же поколения, - эту общественную формацию, в которой прожила если не большую, то, во всяком случае, значительную часть своей жизни, не осуждала. Впрочем, как и противоположную - если советскую власть можно считать социалис-тической. За исключением разве что отдельных ее представителей, как то: маршала Жукова и Хрущева, которые отважились поднять руку на ее сына (первый запретил фильм "Солдаты", второй позволил себе выступить с критикой такой интересной и правдивой, по мнению матери, книги).
Ну, а сын? Что он может по поводу всего этого сказать? В частности, о капитализме?
Не будучи ни философом, ни экономистом, ни социологом, ни даже политиком (хотя с детства мы только политикой и живем), он, не углубляясь в теорию, в которой не очень-то силен, попытаться разобраться только в одном - можно ли жить при капитализме не только под мостом и не только в очереди за пособием?
Учесть надо еще и то, что рассказ будет вестись от имени человека, тридцать лет пробыв-шего в рядах коммунистической партии и ставшего ренегатом, - а посему отнестись к прочитанному рекомендуется с определенной настороженностью.
