Юрий Самарин - Тринадцатый ученик
Однако Настя примирительно коснулась его руки:
- Молчи. Не спорь.
Старый комендант Иван Данилыч поглядел вслед молодой паре, поднимавшейся по лестнице, покачал головой:
- Ишь ты! Анастасия хороша, - и потащился в свою каморку ставить чайник.
Да, она была хороша - тоненькая, в огненном платье, нездешняя. Андрей залюбовался. Они остановились на лестничном пролете. Каждый такой пролет украшался витражом - роскошь советской основательной эпохи ("культуру - в массы!"; витражи - в общежития). Разобрать, что именно изображалось там, было трудно - за давностью созданного. Цветные куски крошились и осыпались, другие - затягивались патиной. И все же фон юной паре составился волшебный, лучший трудно и вообразить: будто и впрямь распахивалось окно в иной мир, в райские - полустертые - сады.
Паша глядел во все глаза, не в силах избавиться от новой наплывающей тоски. Оттуда, из райского сада, сквозило предательством, утратой целомудрия, утратой полноты жизни и жизни вообще. Солнце сквозь листья - и двое, обнявшиеся на фоне заката. Он вздрогнул и скорбно очнулся, когда раздались звон и грохот: из рук Насти выпал бубен. Но влюбленные только теснее сомкнулись, и глухая горечь накрыла Пашу с головой: все бесполезно, Андрей - жених и обладатель, его право и время тоже его.
- Я возьму направление в деревню. Сельским учителям льготы. Я не пойду в армию. Не хочу расставаться с тобой. Мы поженимся. Ты станешь моей женой?
Сдавило горло. Вот он - последний миг.
- Я не позволяю! Молчи! Иначе я умру! - кричит Паша где-то там, в своем небытии.
И Настя из их общего тайного будущего мира слышит его. Она отходит к окну. Так красиво задуман холл, начинающий коридор. Вероятно, солнечные лучи, падающие через окно, сказочно подсвечивают витраж. Но сейчас поздний вечер и за стеклом темнота. Она молчит, и двое мужчин переживают муку колебания. Настя оборачивается, внимательно смотрит на Андрея, затем переводит взгляд на Пашу, и его нисколько не удивляет это. На долю мгновения они - все трое - знают и мысли, и чувства друг друга, так что не нужны слова. И все же слова звучат, потому что ясность невыносима, легче обманываться.
- Да или нет?
У Паши мелькает злая мыслишка, что еще вчера Андрею и в дурном сне не приснилась бы возможность отказа, колебания, этого самого "нет". В дурном сне?.. Боже мой!
- Тебе нельзя в армию. Ты погибнешь. Тебя предадут, - сказал Паша.
Андрей досадливо поморщился:
- У меня такое впечатление, что нас подслушивают. А меня... предают.
Смех, смешок проскользнул между ними. Нет, их вовсе не трое. Лукавый с ними, и та самая дегенеративная ухмылочка не заставила себя долго ждать. Вмешался бес, и Андрей неверно истолковал подсказку. И нечем помочь, потому что плохие помощники в борьбе с нечистым дурные сны.
- Ты разлюбила меня.
Удивительно тихо в коридорах и на лестницах. Никого. Все - на гулянке. Или они трое предстоят друг другу в заповедном месте, вынутые из реальности, скрытые в девственных дебрях? А Настя молчит.
Андрей дернулся, выхватил из кармана фото, разодрал на две неравные половины, и все трое смотрят, как они кружат: одна, где Андрей, планирует прямо в бубен (и это тоже лукавая, дерзкая насмешка), другая опускается рядом. Вся эта ситуация: девушка в красном и бубен, и главное, главное изображение мужчины в круге, ограниченном звякающими крохотными бубенчиками, - все это смутно напоминает нечто трагическое, какую-то иную, бывшую прежде и загубленную жизнь. "Погибель", - сами собой звякнули бубенчики. Андрей побледнел как полотно, испугавшись смертельно и окончательно в присутствии развлекавшегося лукавого духа, выстраивавшего символы, быть может, и непонятные, но, без сомненья, недобрые.
- Будущее предрешено, - прошептал Андрей и весь как-то ужасно засуетился и обратился к Насте, цепляясь за ниточку спасительной надежды.
Она покачала головой:
- Это не я предам!
- Да, - Андрей вдруг обрадовался. - давай породнимся, - сказал он, ты будешь мне сестра. Нет, не так - ты будешь мне родной!
"Он тоже безумец! Или безумие заразно и я заразил его?"
Между тем Андрей выхватил нож, уже знакомый Паше - с рукояткой в виде соблазнительной русалки, слегка надавливая, чиркнул по левому запястью. Поперечная царапина тотчас набухла кровью, и обильные потеки щедро заструились вниз.
- Давай, Настя. - он схватил ее руку.
Лицо ее давно было залито слезами. В эту секунду где-то в глубинном далеке запикали сигналы, отбивая время, и несуществующий диктор объявил: "Двадцать два часа", будто пропел петух, обрывая наваждение.
С лестницы донеслось ворчание, и с Пашей поравнялся Иван Данилыч:
- Говорил, наряд вызову - и вызову!
Тут глаза блюстителя нравственности округлились: он заметил окровавленного Андрея и заплаканную Настю.
Все застыли и онемели, а Андрей наконец прозрел и увидел Пашу.
- Так вот ты где! - он дико захохотал и метнул нож в соперника.
Иван Данилыч пригнулся под свистящим клинком и, распрямившись, завопил с неизвестно откуда взявшейся богатырской мощью:
- Спаси-ите!
- Сгинь, подлюга! - снова крикнул Андрей и швырнул в Пашу подхваченный с пола бубен. Тот полетел, крутясь, блистая и визжа.
Иван Данилыч шарахнулся, попутно сокрушая видение рая. От мощного удара брызнули цветные осколки. Все вдруг ожило, наполнилось людьми. Послышались голоса, топот. Навалила толпа. Молодца увели. Настю под руки поддерживали подружки.
- Еле спасся! - причитал комендант, демонстрируя порезы и ссадины. - я не я буду, если он у меня по всей строгости не ответит. Ухажер, мать его! Жених! Вояка! Хрен ему назначение! Он у меня с этим же призывом в армию отправится! Пусть там повоюет, в горах! Потому что я всегда за справедливость!
Пусто в коридорах и на лестницах. Тихо. Никого - словно корова языком слизнула толпу. Дневной полноправный свет льется в окно, вспыхивает на цветных осколках, усеявших пол. Вот только что были здесь Андрей и Настя и вместе с Пашей, втроем, охваченные огненной страстью, могли разгадать загадку и тайну предательства, общую тайну человеческого вероломства. Отчего ж чувство такое, что он долго спал и вот пробудился, что протекло время?.. Отчего ж никто не удосужился собрать стекла и восстановить искалеченный, зияющий прорехой в никуда витраж?..
Опустившись на колени, Паша принялся складывать в кучку цветные куски: на одном виден был как будто глаз, на другом - указующий перст, но больше всего находилось удивительно ярких, насыщенных алой краской - берешь в руки и боишься обжечься. Привычное это занятие для сироты и свободного художника - собирать осколки...
Голова кружилась. Сыгравший в предыдущей сцене роль лукавого, искусительного духа-соглядатая, Паша неудержимо проваливался во времени, ощущая себя ветхим, обреченным на погибель сосудом, в который не может заключиться любовь. Цвет крови, цвет ее красного платья застилал очи, и вовсе не в убогой блочной постройке пребывал Паша - а в великолепном, хотя и несколько угрюмом зале, освещенном пламенем факелов. Множество пышно одетых людей толпилось у мраморных колонн, прочие - сидели и полулежали за столами с обильной снедью, а посредине, у вытянутого в форме рыбы фонтана, плясала девушка в алом наряде. Паша вгляделся, обреченно узнавая свою единственную - вовеки - женщину. Что с того, что имя ее звучало иначе - его выкликали повсюду в толпе бородатые, зрелые мужи и безусые юнцы, страстно рукоплеская: "Саломея! Саломея!" Паша не знал, каким образом все воспоминания и ассоциации, свои и чужие, разом вонзились в настоящее и теперь мучали его мозг. Все было живо и одновременно: плотское обладание ею, отчуждение, испуг и бегство от нее, Андрей с ножом ("Будь мне родной!") - все сошлось в настоящем и не давало дышать, мыслить, понимать. Томимый невыносимым грузом, он созерцал, как она возносится и казнит присутствующих мужчин, как она упивается их жаждой, принадлежа всем и отвергая тем самым Пашу. "Я толкнул ее на это", - отчего-то подумалось ему.
Топнув ножкой, она гордо застыла - изящная статуя. Зал зашумел, зашевелился, как море.
- Проси чего хочешь!
- Только не это. Пусть не совершится, пожалуйста, - пробормотал Паша, а высокий атлет с курчавой бородой, стоявший рядом, дружелюбно кивнул.
Значит, он - во плоти и присутствует здесь реально, обремененный знанием будущего: он знает, что она попросит, и даже слегка знаком с жертвой, предназначенной на заклание. Скорбно поникнув главой, Паша услыхал нарастающий рев и победные гортанные выкрики - так торжествует охотник, загнавший в западню зверя.
Огненная девушка, напряженно вытянув смуглые руки в браслетах, несла тяжелый поднос, с одной стороны которого в такт шагам срывались кровавые полновесные капли. Невыносимо было видеть ее сияющее, погибшее, ее безумное лицо.
- Она больна, больна, предательство - это безумие, а безумие болезнь, - причитал Паша, кидаясь куда-то в самый темный угол зала сокрыться от лихорадочных страстей. Убежать прочь, спастись! И мысль, мыслишка словно брошенный в спину камень: ты виноват во всем!
