Иероним Ясинский - Бунт Ивана Иваныча
Она не отвечала и всё прижималась к нему. Он посадил её к себе на колени, и она сначала слегка сопротивлялась, потому что это он в первый раз позволял себе. Она обняла руками его шею и, тряхнув головой, так что бархатка перестала держать её золотые волосы, и они рассыпались, душистые и тяжёлые, и ударили его чуть-чуть по лицу, сказала шёпотом, глядя ему в глаза своим прекрасным, не то робким, не то испытующим взглядом, помутневшим от слёз:
— Любишь?
— Сонечка, что за вопрос? — сказал он с улыбкой и поцеловал её в голову. — Я тебя люблю, дорогая, конечно…
Он опять поцеловал её крепче и прижал к себе.
— Но в самом деле, что с тобой, дорогая? — спросил он с новым приливом беспокойства, почувствовав, что сердце её бьётся неровно, и услышав, что она всхлипнула.
— Оставь меня, Ваня, не расспрашивай, — сказала она, силясь подавить слёзы смехом и вскакивая с его колен. — Всё это пустяки, милый, — продолжала она, наклоняясь, чтоб распрямить складку на платье, а в сущности для того, чтоб спрятать от него плачущее лицо.
— Я вот сейчас…
Она выбежала.
Иван Иваныч вздохнул.
«Что это? — подумал он. — К чему этот вопрос — любишь? Уж не настроил ли чего-нибудь Лозовский?» — сообразил он и встал, теряясь в догадках.
«Ехать! Ехать! Как можно скорее! — решил он затем. — Прочь из этого омута! Там не будет слёз, не будет интриг! Прочь, это — единственное средство!»
Он окинул комнату Сонечки взглядом, как бы упаковывая все её вещи в дорожный сак, уже висевший на стене.
Сонечка вошла, продолжая смеяться, точно извиняясь за свои слёзы. Брови её и часть волос были влажны, потому что она умылась, чтоб освежиться.
— Не обращай на это внимания, — сказала она, — это пустяки.
Она сама села к нему на колени, и обняв его по-прежнему, с улыбкой скороговоркой произнесла:
— Не обращай, не обращай!
Он успокоился, хоть и продолжал недоумевать, и даже хотел спросить: «Всё-таки что это значит?», но Сонечка перебила его и сказала:
— Так повтори — любишь?
— Да, Сонечка, — отвечал он, улыбаясь.
— И никогда не бросишь?
— Никогда. Господи, вот ещё выдумала вопрос!
Сонечка пристально посмотрела ему в глаза и, усмехнувшись, ласково произнесла: «Ах, ты, мой милый!» и потрепала его по щеке.
— А то знаешь, милый, меня сегодня очень обидели, — начала она, краснея. — Я тебе расскажу, потому что ты меня любишь, так что мне всё равно, если меня они обижают — чужие, — лишь бы ты не обидел. Понимаешь, милый?
— Кто ж тебя обидел? — спросил он гневно.
Она прикрыла его губы рукой.
— Ну, ну, не сердитесь, милостивый государь, пожалуйста! — сказала она капризно как девочка, прикрывая этим жгучее чувство полученной ею обиды, а может быть, и радуясь его гневу, который говорил ей, что она не одна и не беззащитна. — Мне, — продолжала она, — генеральша отказала сегодня от урока и сказала, что я могу бросить тень на её бесподобных дочерей… Как вам нравится это… А? Я это посчитала во всяком случае обидой…
Иван Иваныч побледнел и сидел некоторое время молча. Потом взял руку Сонечки, крепко прижал её к губам и сказал:
— Прости меня, голубочка! Это я виноват. Неосторожно веду себя. Бываю у тебя часто. Но завтра, наконец, мы уезжаем…
— Завтра? Так это правда? — вскрикнула Сонечка. — Неужели завтра? Полина Марковна вчера говорила, что скоро, да я не верила… Боже мой, завтра! Достал денег?
— Достал у Полины же Марковны. Знаешь, она — хорошая женщина, — произнёс Иван Иваныч, задумчиво глянув в пространство.
— Она хорошая, — сказала Сонечка, убеждённо и с увлечением, и воскликнула в восторге. — Ну так завтра? Повтори же!
— Завтра.
— Не ожидала, право! Хотела просить тебя, когда шла от этой противной идиотки-генеральши, чтоб уж скорей. У меня ведь собралось кое-что, на дорогу хватило бы… А тут — это! Ах, это хорошо! Это совсем хорошо! Это спасибо… Полина Марковна, — где же она, — дома? Надо её пойти поцеловать… Она — милочка, я ей в ноги поклонюсь, за всё поклонюсь… У неё сердце хорошее, нравственное, потому что это трудно, должно быть, переламывать себя так… Вчера она плакала, и я плакала… Мы, женщины, — дуры, у нас слёзы заменяют красноречие, но мы чувствуем и понимаем этот язык как никто… Вот я и увидела вчера, как ты ошибался, милый, и как она искренно относится к нам… Ах, так завтра! Наверное, завтра?
— Завтра, голубочка, — отвечал Иван Иваныч, — завтра!
Сонечка стремительно поцеловала его в обе щеки, трепеща всем телом, охваченная радостью.
— Милый, забудь, — кричала она, — мои слёзы, ради Бога, забудь, это всё такие пустяки! Ради Бога!
— Но ещё не всё, Сонечка, — сказал Иван Иваныч, осчастливленный поцелуями Сонечки и её восторгом, — вот тебе письмо из редакции. Стихи твои хвалят.
Она вырвала письмо и стала читать, всё продолжая сидеть на коленях Ивана Иваныча, между тем как он перебирал её волосы и ждал с любопытством, что она скажет. Дочитав письмо, она, видимо польщённая отзывом редактора, улыбнулась Ивану Иванычу какой-то лукавой и хорошей улыбкой, какой он у неё никогда ещё и не замечал, и произнесла:
— О, милый, да, мы будем писателями, вот посмотришь… Это ничего, что неудача. Иное поражение стоит победы. Не правда ли?
— Конечно, конечно, — сказал Иван Иваныч с усмешкой.
— А слёзы забудь, — повторила она, ласкаясь к нему и прижимаясь подбородком к его плечу. — Забываешь?
— Забываю, — сказал Иван Иваныч с той же усмешкой.
Сонечка внимательно посмотрела ему в лицо, он смутился и слегка скосил глаза.
— Неужели, милый, ты недоволен? — спросила она.
— Друг мой, тебя хвалят, — сказал он, краснея и опуская ресницы, — но меня ведь не тово… О моих строках редактор отзывается как о холодных и риторичных… Это меня, признаться, не радует, — прибавил он с улыбкой, — хотя, конечно, твоему успеху я бесконечно рад. Ты вообще удивительно талантливая головка!
Сонечка покраснела, в свою очередь, и подумала: «В самом деле, я — эгоистка. Как же я не заметила, что его стихи не одобрены? А ведь несправедливо — у него прелестные стихи».
— Милый, тебе всё-таки нечего огорчаться. Во-первых, поэма наша, а не моя и не твоя, а во-вторых, редактор не такой уж судья непогрешимый… Может, он зря понаделал замечаний… А?
— Может быть, — сказал Иван Иваныч, — может быть!
— Да, наконец, ты, пожалуй, будешь силён в романе. У тебя этот рассказик в «Искре» прелестен… — сказала Сонечка. — А роман, право, выше стихов!
Иван Иваныч кивнул головой и вздохнул, и ему показалось, что все его мечты о литературе — детство, потому что будь он талант, он сразу заявил бы себя, да и Сонечка это наверное хорошо сознаёт и вот сейчас деликатно намекнула ему, что он не стихотворец.
«Романист!» — сказал он себе и криво усмехнулся, а девушка тревожно взглянула на него и погладила его по щеке рукой.
— Милый, не теряй энергии и не грусти по пустякам, не то сейчас же разлюблю, — произнесла она с шутливой угрозой.
Он подумал, и вдруг сжал Сонечку в сильном объятии.
— Пока ты со мной, милая, я никогда не паду духом! — прошептал он, и глаза его заискрились страстью. — Ведь я люблю тебя, неимоверно люблю, воскресаю душой и сердцем возле тебя, слышишь?
— И я тебя люблю, и стихи твои прелестны! — отвечала Сонечка, чувствуя, что взгляд её зажигается и тонет в его взгляде.
Иван Иваныч улыбнулся на её слова, но уже не скептически. Разом пропали все его тревоги и сомнения. «Не я, так она, всё равно — мы один человек!» — решил он, благоговейно восторгаясь пред Сонечкой, и с восхищением продолжая глядеть на неё, и робко ища её руки, пока глаза её не опустились в тревоге, и тёмные ресницы не оттенили белизны её щёк, вдруг вспыхнувших ярким румянцем.
…
VIIIИван Иваныч ушёл от Сонечки, удивляясь высоте своего счастья, о которой прежде и не мечтал, потому что уже поцеловать её руку было для него тогда верхом блаженства. На лице его, он чувствовал это, изображалось такое полное удовлетворение жизнью, что он не удивился, когда некоторые знакомые посмотрели на него внимательно и как бы с любопытством. В канцелярии, куда он зашёл выправить свою отставку, он, считавший себя счастливее и поэтому выше всех в мире, стал разговаривать с начальником на равной ноге, даже свысока, и испугал этим секретаря всю чиновную братию, вообразившую, что он немного рехнулся; да и сам начальник от него слегка попятился и поспешил подписать ему свидетельство безотлагательно. Он этого ничего не заметил, дал сторожу три рубля на прощанье и запел: «трам-трам-ти-ра-рам» чуть не в пределах самой канцелярии. Оттуда он зашёл за подорожной, и хотел было направиться домой, чтоб уложиться, но сообразил, что успеет это сделать ещё на сон грядущий, домой же идти ему очень не хотелось. Как только узел его с Сонечкой завязался до того прочно, что развязать его уже казалось невозможным делом, он почувствовал отвращение к дому. Сидеть так более или менее спокойно в кабинете и мечтать как сегодня утром он не мог бы больше. «Даже, — решил он, — обедать дома я не в состоянии», и пошёл в клуб, где пообедал в обществе какого-то консисторского чиновника, двух офицеров и актёра Венцеславова, гладковыбритого, задумчиво-величавого и с великолепными чёрными волосами. После обеда он стал пить кофе и шутил с лакеем; вообще был весел. Расположение его духа не изменилось даже от появления в обеденной зале Лозовского, устремившего на него насмешливые глаза и не заметившего его поклона. Вспомнил он, прихлёбывая кофе с коньяком, как огорчило его утром письмо редактора, и как он, в сущности, позавидовал Сонечке, и ему сделалось стыдно и смешно теперь, улыбка невольно скользнула по его губам. Ему понравилось, что Сонечка порекомендовала ему беллетристику. «В самом деле, — думал он, — займусь прозой и изображу в этакой большой повести всех этих скотов». Он посмотрел на окружающих оком собственника, точно и в самом деле он был романист и видел перед собою уже созданные им самим типы и образы во всей их жизненной правде. «Вот и обстановку эту изображу», — сказал он и внимательно глянул на стойку, где блестели бутылки, рюмки и стаканы, на стены, оклеенные голубыми обоями, закопчённый потолок, лампу, окна с пожелтелыми гардинами, стол с приборами, искусственным букетом цветов и скатертью, пёстрой от горчичных пятен. «Во всяком случае, я прощаюсь с клубом, — подумал он, — и вижу эти рожи и всю эту грязь последний раз», и встав, бросил лакею рубль: «На, — мол, — друг любезный, — не поминай лихом».
