Михаил Садовский - Фитиль для керосинки

-- Почтовая. Любая! Мне письмо послать надо! Тсс!..

-- Есть! Сейчас принесу!

-- Только ты тихо, чтоб никто не видел! Понял?

-- Понял... --снова прошептал Витька.

-- Вот сюда положишь, -- и Пинхус показал на старый утюг, вечно стоявший на приступочке печки в коридоре. Он приложил палец к губам и пошел на цыпочках. Витька вернулся через две минуты, неся зажатую в кулаке марку. Он приподнял утюг, и оттуда пружинно выпрыгнула новая десятка. Такая новая, что от нее шел запах краски, словно ее только-только отпечатали. Витька растерялся, что делать раньше: поднять упавшие деньги или положить марку. Он положил марку лицом вниз, прижал утюгом, потом наклонился и поднял сложенную купюру. Так он стоял, не понимая, что происходит и зачем Пинхус положил столько денег, ведь он же знает, что марка стоит ровно в сто раз меньше. Когда сзади скрипнула дверь, и он услышал шаги матери, резко, неуловимым движением отправил бумажку за пазуху под майку и стоял неподвижно. Мать проследовала сзади мимо и таким взглядом вполоборота окинула сына, что для непривычного человека, -- это могло кончиться обмороком от огорчения, но Витька привык. Он опустил глаза и поплелся в комнату. Утром, когда начинался забег на работу, Витька подстерег Пинхуса за дверью на лестничной площадке и молча протянул ему десятку. Тот внимательно посмотрел на него сверху, своей огромной рыжей рукой притиснул Витькину ладонь к его груди и тихо сказал:

-- Когда станешь знаменитым, вернешь. -- Откуда он знал, что Витька непременно станет знаменитым, когда это может случиться?.. Пинхус ушел, и Витька в тот же день, чтобы не засветиться с деньгами, потратил их на блок, который давно мечтал заиметь. Ему еще и потому хотелось купить этот блок, что на нем была фамилия Олимпийского чемпиона по филателии на Токийской олимпиаде. И он представлял себе, что это вовсе не однофамилец, а его родственник, ну пусть даже дальний... дальше фантазия так разыгрывалась и уносила его так далеко, что только марки, сами марки могли понять его, потому что на них была изображена не менее фантастическая даль, чужая притягательная земля, дивные виды, чудесные цветы, удивительные звери -- жизнь, о которой можно только мечтать, как о полете на луну. И вот эта знаменитая олимпийская коллекция: взметнувшиеся прыгуны с шестом, футболисты с кубками в руках, чемпионы и чемпионки, брусья, кольца, стадионы, самолеты, парашютисты, воздушные шары в небе!..

Куда же они все же тащат эту травинку? -- думал Витька... и как жить дальше? Мать он жалел, но больше не мог оставаться дома, а деться было некуда: удивительное дело -- ему скоро четырнадцать, на всем белом свете родственников -- одна мать...

-- Ну, что киснешь? -- Услышал он голос над собой. -- Послушай Витька, что бы тебе со мной на лето в лагерь не махнуть? Я тебе даже заработать устрою -будешь кружок филателистический вести!? Мать отпустит? Или ты в деревню куда

-- нибудь к родственникам?

-- Нет у меня никаких родственников, -- вздохнул Витька

-- Да, это плохо, когда в деревне никого, -- посочувствовал здоровый дядька с натянутой на пузе тенниской. -- Ну, показывай богатства, пока никого еще нет, побеседуем... -- они разложили кляссер на столе и стали листать фантастическую летопись земли... -- Послушай, Витька, сказал толстый, когда в руках его оказался знаменитый блок, -- а твоя то, как фамилия, разве не такая же?

-- Ну, и чо? -- Спросил мальчишка, неудобно вывернув голову вверх.

-- А может, это твой родственник дальний?

-- Говорю же -- нет у меня родственников! -- Зло возразил Витька и понурился...

-- Да ты не обижайся, -- сочувственно вздохнул толстый и продолжил, как бы размышляя, -- А я бы поискал все же...

Так и кончился тогда безрезультатно разговор на скамейке в парке. Витька не то, чтобы забыл о нем. Он просто не придал ему никакого значения. В своей маленькой комнатушке в двухкомнатной хрущобе в девятиэтажной башне, он сумел создать собственный мир, подобный внешнему: с показухой для матери и тайными уголками для себя, которые изобретательно скрывал в очевидно плоских и однозначных, но только для непосвященных, местах. Например, нижний ящик огромного старого комода вынимался, и в зияющей пещере при свете шестивольтовой лампочки открывалось царство диковинных животных и птиц в джунглях Индии и Памира, а если немного отодвинуть письменный столик от окна и втиснуться в образовавшийся угол, то сразу перелетишь в дикие пустыни Африки, а если...

Через две недели, когда уже совсем по летнему одетый Витька снова с утра сидел там же на скамейке, к нему подошел Толстый, протянул бумажку и сказал однозначно:

-- Позвони!

-- Зачем? -- возразил Витька

-- Пригодится! Позвони!

На следующий день, когда матери не было дома, Витька позвонил по этому номеру и на вопрос: "Какой Витя?" ответил, робко:

-- Боклевский!

-- Как фамилия? -- Хрипло переспросила трубка.

-- Боклевский, -- раздражаясь, повторил Витька.

-- А! -- Обрадовался голос! -- Боклевский! А тебе сколько лет? ... Четырнадцать скоро! И на метро сам можешь? Не заблудишься? -- Приезжай, дружок, поговорим... -- это уже пригласил словно другой человек -- старый знакомый, который ждет, не дождется тебя...

И Витька поехал. В странной комнате с высоченными лепными потолками и обставленной такими же лепными шкафами, буфетами за письменным столом сидел человек, тоже словно вылепленный и с еще не законченным лицом. Все было крупное, рельефное, рыхлое, смачное. Толстые губы немножко шлепали друг по другу при разговоре, и капельки слюны прыскали в стороны, сверкая в лучах солнца. Этот, за столом, долго и беззастенчиво изучал застрявшего у двери Витьку, и тот стал уже томиться и переживать, что зря потащился в такую даль, да еще кляссер захватил зачем-то. Но человек вдруг заговорил глубоким и красивым голосом:

-- Проходи, проходи, ты Витя? Понял, понял, -- он говорил чуть в сторону, потому что наклонился и что-то доставал из ящика стола. -- Маша, Маша! -неожиданно закричал он. Скрипнула дверь и вошла Маша. -- Маша, поди сюда, пожалуйста! -- Он поманил ее толстой кистью. -- Посмотри. Только внимательно -он никого тебе не напоминает?

Теперь Витька уж точно жалел, что притащился сюда. Маша ему категорически не понравилась, и он сразу окрестил ее: толстозадая, что было нисколько не обидно, впрочем, а лишь констатировало факт. Маша подперла рукой подбородок по-деревенски и стояла, склонив набок голову, всматриваясь в Витькино лицо. И вдруг она тихонько ойкнула и прошептала:

-- Юрка!

-- Точно! -- громыхнул мужик за столом. Надо же, как похож. Мне когда Борька рассказал про конверт, я сразу подумал -- это такие совпадения раз в сто лет бывают. Ну, теперь никаких сомнений. Покажи блок, -- обратился он к Витьке и, рассматривая, радостно бурчал дальше, будто самому себе, -- Сейчас все поймешь, Витька Боклевский! Боклевский! Это ж твой дед, понял? -- Но Витька ничего не понимал и сидел молча, взволнованный каким-то необъяснимым предчувствием. -- Маша, ну, скажи! Маша!

-- Юрка! -- Повторила толстозадая и повернулась к двери. -- Сейчас чай будем пить! -- уронила она на ходу и скрылась.

-- Вот! -- Обрадовался тот, что был за столом. -- Иди сюда! -- И он поставил перед собой карточку. -- Смотри на себя в зеркало, -- указал он рукой назад, а потом сюда, на фотку! А? Похож! -- И он так радовался своей догадке и удаче, что невозможно было не заразиться.

-- Похож, -- подтвердил ошеломленный Витька и замолчал. Он никак не мог оторвать глаз от фотографии, на которой точно был он, только чуть постарше. Тогда мужчина, которого звали, как выяснилось, Иван Васильевич, протянул Витьке фото и сказал:

-- Возьми. Только с отдачей. Переснять можешь в ателье. Мы дружили очень. А когда он умер -- все связи оборвались. Странная там какая-то история была. Мать пережила его. Пренеприятнейшая особа -- хабалка такая, я ее "газировкой" звал. И потому дома у него ни разу не был. Знаешь, раньше торговали на улицах газированной водой: тачка такая, два цилиндра стеклянных с краниками внизу, баллон с углекислотой -- ну, пена на полстакана, и икаешь после первого глотка, а в носу такая щекотка, что уже пить неохота. Кино "Подкидыш" видел? Вот там Раневская -- ну, вылитая "газировка", она там воду пьет -- "Муля, Муля," -- Такая еврейка толстозадая, хабалка... Все оборвалось потом. Я справки то навел... Был у Юрки сын. Ты-то ему в сыновья никак не годишься, даже во внебрачные... а лицо одно... братьев у него не было... и марки он тоже, видишь, собирал... с медалью этой засада была страшная... его ж не пустили ее получить на олимпиаду! Думали: сбежит! Ну, сам понимаешь, -- он оценивающе посмотрел на Витьку -- понимает ли, махнул рукой и продолжил: -- Еврей, а там Япония, свобода, да с его коллекцией можно было по всему миру разъезжать, показывать ее и все -- жить на это. Ведь он ее, поди, двадцать лет пестовал. Как же... и не пустили... потом здесь вручили... по почте прислали. Суки, -- неожиданно добавил он и потом еще смачно выругался вполголоса... -- Он снова замолчал, и слышно было, как Маша гремит чашками. Потом они молчали долго вместе. Витька -- ошеломленный предположением, Иван Васильевич -- не в силах сразу перенестись из прошлого...