Николай Некрасов - Новоизобретенная привилегированная краска братьев Дирлинг и Кo
– - Ну вот! разве нет другого? -- с негодованием воскликнул он, когда Мартын подсунул ему зеленый шарф.-- Вечно глупости делаешь!
И невинный шарф полетел под стол.
Та же история повторилась с жилетом.
Повязав платок и выпустив полисоны, он посмотрелся в зеркало. Сочетание белого с зеленым сильно не понравилось ему, и в самом деле было нехорошо. Он спрятал воротнички -- стало почти не лучше, но он оставил так.
– - Ну, что? -- спросил он, одевшись наконец совершенно, у Мартына.-- Как: странно?
Он боялся употребить более точное выражение.
– - Оно странно, точно странно! -- отвечал Мартын.-- Только ничего: цвет все же хороший!
– - Хороший! -- с горькой иронией повторил Хлыщов.-- Ты, братец, правду говори: хуже такого цвета и не выдумаешь, так?
– - Э, сударь! такие ли цвета прибирают в разных живописных обозрениях!
Посмотревшись еще раз, два и три в зеркало, выпустив снова и снова спрятав воротнички, обтянув зеленые руки перчатками (о! как ему хотелось сделать то же с лицом), Хлыщов сел в карету и поохал к Раструбиным.
"Просижу не больше пяти минут, а потом уж не покажусь, пока не сойдет",-- думал он.
Увы! он не предчувствовал, что визит его будет последним!
Жестоко, бесчеловечно поступил с ним хитрый старик. Как только прозвенел колокольчик, тронутый дрожащей рукой зеленого человека, гостиная господина Раструбина осветилась двумя лампами и целой дюжиной свеч. Несчастный вошел -- и ноги его подкосились; он хотел воротиться, но старик самым дружелюбным образом обхватил рукой его шею и повлек свою жертву к середине комнаты.
– - А, почтеннейший, почтеннейший! -- кричал он.-- Насилу дождались… ну, спасибо!.. жена, дочь! вот вам любезнейший наш Леонард Лукич. Как видите, и жив, и здоров, и красив. Ха-ха-ха!
И он подтащил его к дамам. Нечего и говорить, эффект был удивительный: превосходное изобретение господ Дирлинг и Ко и здесь, как всегда, с честью поддержало свою заслуженную славу, и даже, благодаря множеству свеч, блистательнее, чем когда-нибудь…
Поликсена Ираклиевна вскрикнула и совершенно безумными, дикими глазами впилась в зеленое лицо, искаженное признаками глубокого страдания. Варюша упала в обморок. Черненькие дети господина Раструбина прыгали вокруг Хлыщова с криками:
– - Зеленый, зеленый, зеленый!
– - Папенька!.. Степан Матвеич!.. милостивый государь! что вы со мной сделали?-- глухим, полным удушающего страдания голосом произнес наконец Хлыщов, начиная догадываться о страшной истине.
– - Ничего, ничего… ну, понятно, первое впечатление: ведь, почтеннейший мой, и вы, я думаю, в первый раз не без удивления увидали… ха-ха-ха!
– - Я не о том говорю! -- возразил обидчиво Хлыщов,-- Кто не знает, что… что… несчастие, которое…
Он задыхался и не мог говорить.
– - Сестрица, сестрица! посмотри: зеленый, какой зеленый! -- кричали дети, тормоша сестру.-- Ха-ха-ха!
Дети прыгали и хохотали.
Варюша взглянула: смех невинных малюток был заразителен -- она тоже расхохоталась.
– - Что, хорош твой жених, хорош?-- воскликнул господин Раструбив.-- Хочешь за него выйти? а? ха-ха-ха!
И он тоже расхохотался. Все хохотали. Соседние двери растворились. Появилось несколько лиц, более или менее знакомых Хлыщову. Хохот поднялся -- гомерический!
– - Пиявочек пиявочек! -- кричал старик.-- Поверьте, самое лучшее средство, почтеннейший. Оно и тем хорошо, что кровь поусмирит,-- у вас она такая горячая. Ха-ха-ха!
– - У нас в Персии,-- говорила Поликсена Ираклиевна, сдерживая густой, певучий свой смех,-- случается, красят волосы, красят и лицо, но цвет, цвет…
– - Я никогда но думал,-- заговорил ошеломленный Хлыщов,-- чтоб несчастие достойно было такого… такого… (он не докончил своей мысли). Конечно, большое несчастие, но неужели… неужели одно лицо могло так изменить дружеское расположение… приязнь даже, можно сказать. Сколько видим примеров в истории… сколько было даже великих людей с телесными недостатками… но не одна же наружность?.. Кажется, прежде всего душевные качества, душа…
– - Душа? -- подхватил старик.-- Ха-ха-ха! знаем мы, какая у вас душа! А красильщица?
– - Варвара Степановна! -- воскликнул несчастный.-- Неужели и вы? неужели те чувства, которые, можно сказать, соединяли наши сердца…
Она ничего не отвечала, но, продолжая хохотать, принесла брошку с изображением известного жука, показала ее несчастному и бросила…
Он всё понял и испустил странный, раздирающий крик… Ему стало вдруг душно, невыносимо душно. Он рванулся из объятий Раструбина, которого рука всё еще покоилась на его плечах, и побежал к двери.
Его проводили громким, всеобщим хохотом…
XII
Так кончились приключения Хлыщова. Он воротился в Петербург, и первый человек, попавшийся ему тут, был господин Турманов, ехавший в великолепной коляске.
"Видно, выиграл! -- подумал Хлыщов.-- Так в жизни: один отыграется, а другой попадет в такой лабет, в такой лабет, что просто хоть пропадай…"
С месяц не мог он никуда показаться. Наконец в исходе сентября в первый раз радость посетила его: собака узнала его,-- и надо было видеть, в каком восторге она была! Еще через месяц следы краски были уже едва заметны. Его начали узнавать и люди. Гуляя раз в отдаленной улице (в многолюдные он не смел еще показываться), он встретил шедших под руку господина Турманова и того приятеля, к которому писал из Москвы известное читателю письмо.
– - А! Хлыщов! Хлыщов! -- кричали они.-- Насилу воротился!.. ну что, женат?
– - Нет,-- отвечал он сухо.
– - А что же?
– - Да так… невеста не понравилась…
1853-1855
Коментарии
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1850, No 4 (ценз, разр.-- 31 марта 1850 г.), отд. I, с. 167--222, с. подписью: "Н. Некрасов".
В собрание сочинений впервые включено: стихотворение "Месть горца" -- ПССт 1927; полностью -- Собр. соч. 1930, т. III.
Автограф не найден.
Датируется концом 1849 -- мартом 1850 г. В основу повести лег анекдот "Золеный любовник", впервые рассказанный в "Северной пчеле":
"Недавно один немецкий лев волочился за женою красильщика. Муж подметил эти проделки и как-то врасплох застал любовника на коленях перед женою. Мщение было придумано им уже давно. Красильщик был сильный и дородный мужчина. Он притащил волокиту к красильному чану и окунул его в краску; после того поклонился и отпустил его. Кое-как добрался несчастный до дома, сопровождаемый насмешками толпы. Дома начал он мыться и чиститься, но все труды и усилия его были бесполезны: краска была с сильною протравою и лицо льва навсегда останется зеленым" (СП, 1844, 25 апр., No 92).
26 марта 1849 г. А. Н. Плещеев в письме к С. Ф. Дурову в числе других анекдотов, "которые ходят по Москве и делают страшный скандал", рассказал о подобном же случае: "Один гусар-офицер волочился за женой красильщика. Муж, возвратясь однажды из клуба ранее обыкновенного, застает его у себя, пьющего чай с его женой и облаченного в его халат; красильщик не отвечал ни слова на сказку, выдуманную офицером для истолкования такого пассажа, и сам присоединился к чаю. Часа два спустя красильщик зовет офицера посмотреть его фабрику. Офицер, обрадованный, что муж ничего не подозревает, согласился. В красильной в это время стоял огромный чан с синей краской, на изобретение которой красильщик только что получил привилегию. Когда они подошли к чану, оскорбленный супруг схватил офицера за шею и трижды окунул его лицом в краску. По окончании этого процесса офицер был совершенно небесный."Ну, давайте я вас вытру",-- сказал, рассмеявшись, красильщик и, помочив тряпку в какую-то жидкость, стоявшую на окне в миске, стал вытирать ею лицо офицера. Но это была не вода, а такой состав, после которого краска уже не могла никогда сойти. Офицер в отчаянии бросился в клинику, но, что ни делали доктора, все напрасно. Призвали красильщика, он отвечал, что получил привилегию и не откроет своего секрета никому, но что перекрасить в черную краску может. Теперь бедный офицер лежит облепленный шпанскими мухами и не имея довольно денег, чтобы заплатить красильщику за открытие секрета. Красильщик -- французский подданный, и наказать его нельзя. Не правда ли, славная история? Напоминает гоголевского поручика Пирогова, с которым Шиллер и Лессинг {Ошибка Плещеева, имя второго гоголевского героя Гофман.} также распорядились домашним образом. Этот факт составляет предмет разговоров, куда ни приди" (Дело петрашевцев, т. III. M.--Л., 1951, с. 293--294).
Повесть Некрасова характерна для эпохи "мрачного семилетия" (1848--1854), когда писатель-сатирик часто был вынужден ограничивать свои задачи лишь тем, чтобы забавлять и смешить читателя. "Стоит только сравнить "Краску Дирлинг" с "Петербургскими углами", написанными Некрасовым за несколько лет до того,-- писал К. И. Чуковский,-- чтобы увидеть, какая глубокая пропасть лежит между эпохой "Физиологии Петербурга", "Петербургского сборника" и мрачным семилетием, которое сменило ее. Поэт как бы сказал своим новым рассказом: уже нет ни малейшей цензурной возможности следовать за Гоголем в деле обличения ненавистного строя, так что приверженцам Гоголя до времени остается одно: воспроизводить внешние приемы его мастерства, внешнюю литературную форму" (Чуковский, с. 114).
