Анатолий Приставкин - Синдром пьяного сердца
Именно здесь писатель Войнович, впервые приехавший в Ялту, наткнулся на вывеску: "ТРАКТИРЪ"... Даже охнул от неожиданности: "Неужто... сохранилось?" Мы отвечали: "Ага. Так с дореволюции и стоит. Даже цены те же!"
А тут накануне происходила съемка фильма "Неуловимые мстители". Группа уехала, а вывеску снять забыли.
Она потом еще долго там торчала, вызывая недоумение у приезжих.
После мадеры следует портвейн "Таврический", а потом еще и херес, горьковатый на вкус и сухой, хотя в нем целых двадцать градусов... Возникает спор, может ли сухой херес иметь столько градусов, но многознающий Славич пересказывает историю про дрожжи, которые один наш вино-дел прихватил во время экскурсии на винзаводе в Испании, - как бы попробовать на вкус, - так за щекой и вынес... И вот он... Сухой херес!
Вспомнили про здешнего винодела Колю Алпеева, которого отец, шахтер из Донбасса, попросил привезти винца... "Хоть понюхать, чего ты там изобрел... В своем Крыму!" Ну Коля, чтобы не ударить в грязь лицом, весь год собирал, копил в мензурочках из коллекции Массандры какие-то редчайшие мускаты... Привез в чемоданчике, а отец, по такому важному случаю, дружков-шахтеров созвал... Все приоделись, чинно так сидят, ждут, когда их поить начнут.
Коля достает флакончик, чего-то бормочет про букет ароматов, про вкус молодой черешни... Все осторожно пробуют. Но молчат. Ждут... Терпеливо. Он другой флакон, третий... Букет арома-тов, вкус... Но тут батька чувствует, дело заклинилось, рукой машет... Подожди, мол, Коль, со своим букетом... Оно, конечно, красиво, но не берет... И младшему сынку: "Васьк, принеси-ка нашего букета, что в прихожей в ящике с водкой..."
Тяпнули, повеселели, льют из его мензурочек в стаканы с водкой... Глотают не глядя: очень, говорят, букеты впечатляют...
Разговор переходит на другие напитки. И Славич, голос у него чуть глуховатый, рассказы-вает, как милиционер (взгляд на Маркова!) допек своим надсмотром жителей одной деревеньки, варивших, как водится, самогон. Некий дошлый старичок решил блюстителя проучить. Весь летний день топил для видимости печку, а емкости, какие были в доме, наполнил колодезной водой. Глядь, блюститель тут как тут, даже не постучался, и от дверей уже носом поводит, принюхивается... Углядел в углу за печкой большую бутыль, бросился к ней, пощелкал по стеклу пальцами со знающим видом да так в упор и спрашивает: "Чевой-то у тебя тут, дед, налито?" "А вода", - отвечает дурашливо дед. "Так уж и вода?" - "А чего еще?" - "Сам знаешь чего!" - "Не знаю", - отпирается дед. Попробовал блюститель и самому себе не поверил: в бутыли вода.
Тут бы ему остановиться, но уж больно характер сволочной. Спустился в подвальчик, а там жбаны, банки-склянки, и все до краев залито. "Что, дед, спрашивает грозно, - и тут вода?" Не поленился и из жбана, из каждой банки-склянки пробу снял... И везде оказалась вода. Озлился, не может взять в толк, в чем дело... А как собрался тот блюститель уходить, дед решился секрет открыть: "Ты у нас, милок, тут без году неделя и знать не можешь, что я из староверов... У нас и обычаи старые... Вот недавно старуху свою схоронил да водичкой обмыл, ту водичку разлил по бутылочкам... Сохраняю... для памяти..."
Как сказал это дед, стало блюстителя выворачивать... До кишок вычистило, до желчи...
С тех пор он дом того старичка обходил за километр, да и самого хозяина не мог видеть, реакция у него на деда развилась: как повстречает на дороге, так судороги в животе. Не выдержал, сбежал из деревни.
Тут Марков вспоминает про новоселье, а Славич про ребенка, которого пора забирать из школы, а Буряков про почту, на которую он шел, а сослуживец Сашин про татар...
Выясняется, что татар в Алуште повернули, с их венками, и по этому поводу Сашин коллега ставит всем по стакану...
- За татар, что ли?
- А че они тебе сделали? Говорят, при них-то всего в Крыму хватало! И воды, и фруктов... Они-то знали, где рыть колодцы...
- А фашистам кто служил?
- Да кто, бабы и грудные младенцы, которых выселили...
Чтобы разрядить обстановку, вспоминаю историю, как я оплошал... Пришел в гости к бывшему летчику Толе Маркуше, а у него делегация крымских татар сидит, приехали, значит, поблагодарить за книжку об Амет-Хане Султане, летчике, дважды герое времен войны.
Не приняв ни рюмочки, татары ушли, их, кажется, у дверей уже стукачи караулили, а мы с Маркушей крепко тогда напраздновались, уходя, я по традиции расписался у него на столбе...
Был такой странный столб размером с тумбу, посреди прихожей, гости, уходя, расписывались на нем на память.
Наутро Маркуша звонит мне по телефону, интересуется, как доехал, то да се, потом, странно прихихикивая, спрашивает: "А ты, случаем, не помнишь, что мне на столбе написал?" "Нет, - говорю, - не помню". "Я так и думал, отвечает. - А написал ты, дорогой дружок, такое, что по телефону тебе прочесть не могу. Приезжай, увидишь".
Заехал, читаю - не верю своим глазам. Моей рукой жирно так написано: "Свободу татар-скому народу! - И внизу добавлено: - А также всем остальным!"
Денек на этом далеко не кончается. Можно продолжить про сексапилку, которая нам встре-тится, но окажется вовсе не той, которую до этого возлюбил Ян, эту он тоже полюбит; и про татар, которых, как станет известно из передачи радио "Свобода", не только встретили в Алуште штыка-ми, но зверски избили, а венки выбросили... И наконец, про новоселье, мы туда попали глубоко за полночь, и запомнилось оно потому, что Ян намылил кому-то морду за плохие стихи...
В фильме, давно увиденном, "Грек Зорба" действует герой, чем-то напоминающий Яна... Этакий развеселый малый: гитарист, певец, острослов... На теплоходе, плывущем в Грецию, он знакомится с молодым бизнесменом, получившим от отца большое наследство. Зорба настолько его очаровывает, что тот отдает в его руки весь свой бизнес, восстановление угольных шахт. Зорба едет закупать для них оборудование, но почему-то попадает в публичный дом, где славно прово-дит время.
В финале у него рушится подвесная дорога, по которой доставляется крепежный лес на шахты. Происходит это при торжественном скоплении народа: летят наземь огромные стальные опоры, и молодой наследник в ужасе произносит: "Зорба, это же полная катастрофа?!" Зорба простодушно соглашается: "Да, господин, я думаю, что это катастрофа... - И тут же добавляет не без наивной гордости: - Но ка-ка-я катастрофа!"
Здесь же, на развалинах подвесной дороги, он, обняв за плечи бывшего миллионера, а теперь уже и друга по несчастью, которого он разорил, Зорба самозабвенно, закрыв от наслаждения глаза, танцует под музыку Теодоракиса...
И черт его знает почему, но в этот самый момент все ему вдруг прощаешь... Этому непутево-му, странному, непонятному, непохожему на нас человеку.
И Яну мы все прощали.
Неизвестно, сколько оставил за своей спиной катастроф наш друг, покидая неблагодарную землю Крыма. Но шлейф всяческих историй еще долго будет тянуться следом.
И возможно, сам Ян не без наивной гордости мог бы воскликнуть вслед за легендарным греком: "Но какие это были катастрофы!"
Пребывая проездом у нас в Москве, он извлек из своего тощего багажа заезженную плас-тинку и, ухмыляясь, пригласил послушать.
Это была песня в исполнении хора Пятницкого с такими вот словами:
Лети, победы песня, до самого Кремля,
Красуйся, край родимый, колхозные поля,
В колхозные амбары пусть хлеб течет рекой,
Нам Сталин улыбнется победе трудовой...
Ян вытащил носовой белый платочек и, изображая тех самых колхозниц из песни, счаст-ливых от сталинской улыбки, пошел в пляс... В своем нелепом танце, как грек Зорба, отрешаясь от Крыма, от Ялты... От самого себя.
Мы провожали его на дальневосточный поезд, говорили:
- Ты распрощался с пьянкой, с бабьем, с гульбой... Будь мужчиной, начинай жить, как люди... И пожалуйста, напиши...
Ян горячо соглашался. Он устал от самого себя, каким он был все эти годы. Мы прямо-таки чувствовали по его настрою, что он, как герои в фильмах, где едут с песнями на целину, на Ангару и на тот же Дальний Восток, устремлен навстречу новой жизни.
У нас в квартире, на стене, появились те самые, прощальные, стихи: "В эту б каюту вернуть-ся скорей, Ян Вассерман, специальность - еврей!" В стихах было то, что не произносилось вслух: он мечтал вернуться обратно.
Примерно через полгода объявился в Москве дальневосточный поэт Илья Фаликов, некруп-ный, темный, курчавый и в отличие от других поэтов негромкий.
На вопрос, не встречал ли там, на Востоке, нашего друга Яна, буркнул, нахмурясь:
- Кто же не знает там, на Востоке, вашего Яна!
Такое начало не предвещало ничего хорошего. Но мы все-таки поинтересовались, как прижился... Как он там вообще?
- Лихорадит, - произнес Илья загадочно.
- Яна? Лихорадит?
- Да не Яна, - с досадой отвечал он. - Дальний Восток лихорадит... - И добавил в сердцах: - От вашего друга Яна!
Тут мы и узнали про новую Янову жизнь. Как приехал, как с первых дней, а может часов, вонзился, как нож в жертву, в особую, портовую и лихую, тамошнюю жизнь... Тем более что судно, на которое он направлен врачом, еще долго не прибывало из очередного плавания.
