Аркадий Аверченко - Чудеса в решете (сборник)
– Раз вы поцеловали, нам нужно пожениться. Как вы смотрите на детей?
– Если не ревут – отчего же.
– Слушайте, Федор Николаич… Я хочу так: чтобы у нас было двое детей. Один у меня от вас, a другой у вас от меня.
– Я бы, собственно, трех хотел.
– А третий от кого же?
– Третий? Ну, пусть будет наш общий.
– Одену я их так: мальчика в черный бархатный костюмчик, на девочке розовое, с голубым бантом.
– Наши дети будут счастливые.
– В сорочках родятся.
– И лучше. Пока маленькие – пусть в сорочках и бегают. Дешевле.
– Какой вы практик. А мне все равно. Лишь бы дети.
Святое материнство!
В 18 лет.Разговор с подругой:
– Симочка! Когда ты выйдешь замуж – у тебя будут дети?
– Конечно! Двое. Мальчик – инженер с темными усиками, матовая бледность, не курит, медленные благородные движения; девочка – известная артистка. Чтобы так играла, что все будут спрашивать: «Господи, да кто же ее мать? Ради Бога, покажите нам ее мать». Потом я ее выдам замуж… За художника: бледное матовое лицо, темные усики, медленные благородные движения, и чтобы не курил.
Святое материнство!
В 22 года.– Я, конечно, Сережа, против детей ничего не имею, но теперь… когда ты получаешь сто сорок да сестре посылаешь ежемесячно двадцать восемь… Это безумие.
– Но, Симочка…
– Это безумно! понимаешь ты? До безумия это безумно. Постарайся упрочить свое положение, и тогда…
Святое материнство!
В 30 лет.– Сережа! Мне еще 27 лет, и у меня фигура, как у девушки… Подумай, что будет, если появится ребенок? Ты не знаешь, как дети портят фигуру…
– Странно… Раньше ты говорила, что не хочешь плодить нищих. Теперь, когда я богат…
– Сережа! Я для тебя же не хочу быть противной! Мне двадцать седьмой год, и я… Сережа! Одним словом – время еще не ушло!
Святое материнство!
В 48 лет– Доктор! Помогите мне – я хочу иметь ребенка!!! Понимаете? Безумно хочу.
– Сударыня. В этом может помочь только муж и Бог. Сколько вам лет?
– Вам я скажу правду – 46. Как вы думаете: в этом возрасте может что-нибудь родиться?
– Может!
– Доктор! Вы меня воскрешаете.
– У вас может, сударыня, родиться чудесная, здоровенькая, крепкая… внучка!..
Профессионал
На скачках или в театре – это не важно – бритый брюнет спросил бородатого блондина:
– Видишь вот этого молодого человека с темными усиками, в пенсне?
– Вижу.
– Это Мушуаров.
– Ну?
– Мушуаров.
Лошадь ли пробежала мимо, или любимая актриса вышла на сцену – не важно, но что-то, одним словом, отвлекло внимание друзей, и разговор о Мушуарове прекратился.
И только возвращаясь со скачек или из театра – это не важно, – бородатый блондин спросил бритого брюнета:
– Постой… Зачем ты мне давеча показал этого Мушуарова?
– А как же! Замечательный человек.
– А я его нашел личностью совершенно незначительной. Что ж он, сыворотку против чумы открыл, что ли?
– Еще забавнее. Пользуется безмерным, потрясающим успехом у женщин!
– Действительно. При такой тусклой наружности – это замечательно.
– Непостижимо.
– Загадочно.
– Таинственно.
– И ты не знаешь тайны этого безумного успеха?
– Совершенно недоумеваю.
А у Мушуарова, действительно, была своя тайна. Скушав за своим одиноким столом суп, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаров, с зубочисткой в левом углу рта, поднимается с места и – сытый, отяжелевший – лениво бредет в кабинет; усаживается удобнее в кожаное кресло, поднимает голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номер одного из многих телефонов), и, наконец, нажав кнопку, цедит сквозь торчащую в зубах зубочистку:
– Центральная? Дайте, барышня, 770-17. Благодарю вас.
– Кто говорит? – доносится издалека свежий женский голос.
– Вы, Екатерина Николаевна? Здравствуйте, Екатерина Николаевна. Здравствуйте…
Странно: в голосе его звучит самая неподдельная хватающая за душу печаль.
– Мушуаров? Здравствуйте. Что скажете?
– Что скажу? Скажу, что вы должны быть нынче вечером у меня. Слышите? Я так хочу.
– Послушайте… Опять за старое? Ведь я вам уже сказала, что не люблю вас, и, право, удивляюсь…
– Екатерина Николаевна, – тихо, с какой-то странной сдержанностью отчеканивает Мушуаров. – Конечно, всякий волен поступать, как ему заблагорассудится, и я даже смотрю на это дело так: всякий имеет право умертвить другого человека, если, конечно, душа его молчит и ему не страшно принять кровавый грех на эту душу…
– Кто кого умерщвляет? Что вы такое говорите?
– Слово «умерщвляет» я употребил в фигуральном смысле, но это почти так…
Он делает долгую паузу. Эта пауза леденит сердце Екатерины Николаевны. Ей кажется, что Мушуаров в этот момент подпер голову рукой и погрузился в мрачные мысли.
Однако пауза делового Мушуарова не пропадает даром: он успевает взглянуть на часы, поправить отстегнувшийся брелок и бросает в корзину для бумаг какой-то скомканный конверт, неряшливо белевший на ковре.
– Да… Итак – прощайте, Екатерина Николаевна… Довольно. Я решил вам сказать об этом потому, что думаю – вам так будет легче.
– О чем сказать? Я вас не понимаю.
– Не понимаете? – криво усмехается в трубку Мушуаров. – Вы меня всю жизнь не понимали… А сейчас у меня к вам одна просьба: ради Бога, не ходите ко мне на панихиды, не провожайте меня на кладбище – терпеть не могу всей этой пошлятины.
– Мушуаров!!! – тонкой струной болезненно звенит голос невидимой Екатерины Николаевны. – С ума вы сошли? Что вы такое говорите!!
– Екатерина Николаевна, – горько смеется Мушуаров, – телефон многие ругают, но вот вам одно из его преимуществ: вы со мной говорите, слышите сейчас мой голос, но удержать меня от того, что я задумал, изменить мое решение – вы не можете! Когда вы повесите трубку, то через пять минут…
Голос его срывается от волнения; он вынимает из жилетного кармана часы, хлопает крышкой раза два у самой телефонной трубки и, закусив губы, говорит со стоном:
– Слышите вы это щелканье курка? Мой маузер чует кровь и щелкает зубами, как голодный волк перед кровавым пиром!..
– Мушуаров, милый… Ради Бога, одну минутку, – доносится издалека торопливый, испуганный голос. – Подождите, не вешайте трубку… Дайте мне честное слово, что вы не повесите трубку, пока меня не выслушаете…
– Хорошо, – соглашается Мушуаров. – Ради того чувства, которое теперь уносит меня в неведомый мир, я выслушаю вас.
– Мушуаров, голубчик! Подумайте только, – что вы хотите сделать?.. Жизнь так прекрасна…
– Без вас? Ха-ха-ха! Вы меня смешите, Екатерина Николаевна. Нет уж – что там и говорить…
– Мушуаров! Еще одну минутку… Вы ради меня не должны делать это с собою! Подумайте, какой вы готовите мне ужас, какая предстоит мне страшная жизнь… Жить с сознанием, что на твоей совести смерть человека… Пожалейте меня, Мушуаров!
– О Екатерина Николаевна! К чему такие громкие слова? Через две-три недели ваши терзания утихнут, a через год-два вы и думать позабудете, что где-то когда-то жил такой серый, незаметный человечек Мушуаров, который умер потому, что любил. Что я вам такое? Кустик при дороге, мимо которого проходит путник по своим делам; смял путник своей ногой этот кустик и даже не заметил своего поступка…
– Мушуаров! Вы не сделаете этого.
Горько смеется Мушуаров.
– Ну, не будем об этом говорить, Екатерина Николаевна. Довольно. У меня лежат две ваши книги. Мои родственники потом, конечно, не откажутся выдать их вам… Что еще? Да! Я вам проиграл на пари цветы, не успел послать – извините меня… Прощайте, Екатерина Николаевна… Не поминайте лих…
– Постойте!!! Мушуаров!!! Ах, как вы меня мучаете…
– А вы думаете, мне легко?
– Одну минутку!!! Чего вы от меня хотите?
– Я? От вас? Бог с вами. Ничего я от вас не хочу. Да-а… А, в сущности, какое это странное чувство… Через пять-шесть минут…
– Постойте!!! Ведь вы просили, чтобы я к вам… приехала?
– Екатерина Николаевна! Не будем говорить о том, что невозможно!
– Ну… a если бы я… приехала?..
– К чему? Приедете, чтобы сказать, что вы ко мне равнодушны? Нет, зачем же. Я насиловать вашу волю не хочу. Я не такой. Итак – прощ…
– Одну минутку, сумасшедший!!! Ну, a если мне просто хочется вас видеть – можно к вам приехать?
– Что ж… приезжайте.
– И вы даете мне слово, что до моего приезда… вы… не выкинете никакого… безумства…
– Ха! Ха! Вы хотите сделать осужденному маленькую отсрочку? Что ж… спасибо за милосердие.
– Мушуаров, Мушуаров… Что вы со мной делаете!..
Пауза.
– Мушуаров… Через час я буду у вас.
– Дворянская, второй дом от угла, парадная дверь, третий этаж, дверь налево. Я сам вам открою.
Где-то далеко от Дворянской (второй дом от угла) мечется сердобольная женская душа; как подстреленная охотником птица, мечется женщина, натыкаясь на стулья и двери, в поисках шляпы, кофточки, боа… Нужно торопиться, потому что Бог знает, что может произойти от ее промедления на Дворянской, второй дом от угла. А на Дворянской происходит вот что:
