Владимир Максимов - Ковчег для незваных
Он записывал всё: мысли, фразы, выражения, которые казались ему удачными; беседы, ситуации, воспоминания, отбирая те из них, что никогда не решился бы высказать вслух. Писал упоенно, легко, раскованно, отбрасывая без жалости слова, какими привык пользоваться в официальном обиходе. Впервые с той давней поры, когда он, по настойчивому совету Ильи Чавчавадзе, оставил юношеское рифмоплетство, его одержимо несло вдоль по листу бумаги.
И хотя ни одна живая душа не могла безнаказанно проникнуть в его жилье или кабинет, он, заканчивая день, всякий раз бережно прятал рукопиь в несгораемый шкаф, вмонтированный в стену спальни над его головой, где у него хранились самые заветные его документы: архив Нечаева, состоявший из нескольких сшитых в одну тетрадок, и прощальное письмо второй жены. Там, в стене над изголовьем, они казались ему сохраннее.
Но чем объемистее становилась рукопись, тем тревожнее становилось у него на душе. В его голове вдруг стали возникать самые фантастические предположения ее возможной пропажи: во время одной из его кратковременных отлучек или болезни, случайного пожара, умышленного поджога, сна, забытья, удара, когда записи могли если не украсть, то, по крайней мере, сфотоко-пировать, как это делалось во многих известных ему кинодетективах. Чаще всего преследовало именно это: застигнутый параличом врасплох, он лежит беспомощный, неподвижный, глядя, как подлый некто, может быть, из самых близких, с наглой усмешкой опустошает заветный тайник у него на глазах. В особенности бесила, доводя до исступления, эта вот вызывающая усмешка негодяя.
Сегодня привязчивое видение изводило его с самого утра. Он пытался избыть муку в бесцельной ходьбе по кабинету, в телефонных разговорах, в чтении деловых бумаг наконец, но вязкая фата-моргана по-прежнему не оставляла его, иссушающе выматывая душу.
К концу дня пытка сделалась почти нестерпимой. И тогда он всё же решил прибегнуть к средству, от которого до сих пор отказывался, приучив себя не доверять до конца никогда и никому. Но прежде чем вызвать помощника для вынужденного разговора, он включил магнитофонную запись: на всякий случай соглашение должно быть зафиксировано.
Тот появился на пороге чуть ли не одновременно со звонком - как всегда, вытянутый в чуткую струнку, докладная папочка в руке прижата к боку, наглядно демонстрируя высшую степень постоянной готовности.
- Иосиф Виссарионович, - еле слышно прошелестело с порога. - Слушаюсь.
- Вот что, голова, - подступаясь к делу, он еще угнетался сомнением, тянул время, прицеливался, - слушай меня внимательно. Там у меня, - он слегка повел взглядом в сторону смежной комнаты, - есть кое-что. Понимаешь?
У того мгновенно напряглись глаза, кадык на тонкой шее судорожно дернулся, туловище подобралось и вытянулось: казалось, помощник приготовился взлететь по малейшему его знаку.
- Понимаю, товарищ Сталин. - Слова уже не звучали, а невесомо слетали с губ. - Слушаюсь.
- В случае чего, уничтожить. - Выговорив главное, он облегченно обмяк, откинулся на спинку кресла. - Понимаешь? Ключ у тебя есть, храни, как зеницу ока. Ни Лаврентию, никому ни-ни. Чуть что, сразу жги. - На этот раз молчание помощника было красноречивее всяких слов: соглашение состоялось, стороны проникались сопереживанием значительности момента. - Что еще у тебя?
- Вы заказывали справку по Курилам, Иосиф Виссарионович. - Помощник еще вибриро-вал, усваивая только что услышанное, рука с протянутой к столу папочкой слегка подрагивала. - Здесь она.
Действительно, после недавнего разговора с синологами и специалистами по Дальнему Востоку он затребовал сжатый обзор самой необходимой информации по этой проблеме, ибо не любил подробностей, мешавших ему видеть вещи в целом, без балласта обстоятельств и околичностей. Он даже приказал до предела сократить всеобщую энциклопедию, считая издание Брокгауза и Эфрона слишком обременительным для усвоения.
Знакомясь сейчас с доставленной справкой, он лишь убеждался в своей правоте. То, на что ушло почти два битых часа гипотез, статистики, доказательств, было изложено здесь с лапидарной точностью всего на одной веленевой полустраничке:
"ЦУНАМИ - волны, возникающие на поверхности океана в результате сильных подземных землетрясений. Скорость распространения цунами от 400 до 500 км/час. Высота волн у прибрежных скал и в узких устьевых частях речных долин достигает 15-30 м. Обрушиваясь на низкий берег, цунами может проникать далеко на сушу и причинять большие разрушения. Большей частью цунами наблюдается у берегов Тихого океана".
- Ладно. Что еще?
- Звонила Светлана Иосифовна, - помощник пятясь уже отступал к двери, - когда она может вас увидеть?
Напоминание о дочери вновь озаботило его, возвращая к повседневным неприятностям. Он по-своему любил эту угловатую девочку с неизменной тенью улыбки на продолговатом лице, баловал как умел, издалека следил за ее развитием, но, к его досаде, с возрастом у нее стал заметно проявляться характер ее матери: душевная неустойчивость, склонность к излишнему общению, глубоко затаенное упрямство. К тому же, в последнее время он заметил, что она скрывает какую-то очень существенную и недоступную ему часть своей жизни, и это было особенно нестерпимо. "Лучше бы уж ей, сетовал он про себя, - купечествовать, вроде братца, - по крайней мере, всё на виду!"
И потом, эта необъяснимая тяга к евреям! Они, как доносил Лаврентий, вились вокруг нее целыми стаями. Из них она выбирала себе друзей и провожатых, с ними проводила свободные часы, среди них выбрала своего первого поклонника, от которого пришлось избавляться с помощью того же Лаврентия. Со вторым тоже обошлось не без хлопот, хоть ей и это не пошло впрок, только слезливости прибавилось.
С этим народцем у него были особые счеты. В молодости он мало обращал на них внимания, принимал как неизбежное зло или досадную издержку всякого рискованного дела. Но с годами его отношение к ним уверенно менялось. Чем выше он поднимался, тем чаще приходилось с ними сталкиваться, каждый раз раздражаясь сквозящим в них снисходительным высокомерием. В конце концов он возненавидел в них всё: привычку по любому поводу или без повода сыпать цитатами, свойственную им внимательность к мелочам, самомнение, даже небрежность в одежде, граничащую с неряшливостью.
Он никогда не мог простить им иронических улыбочек во время его выступлений, заносчи-вых реплик из зала, многозначительных смешков у себя за спиной. Одно лишь воспоминание об этом ввергало его в тихое исступление. "Болтуны несчастные, - внутренне трясся он, - пархатая сволочь!"
В нем всплыло вдруг давнее, радековское: - У нас со Сталиным расхождения по аграрному вопросу: я хочу, чтобы в земле лежал он, а он хочет наоборот.
"Болтун, талмудист вшивый! Вздумал перехитрить самого Сталина! Только не родился еще тот человек, у которого бы это получилось! Поди теперь, изучай аграрный вопрос в преиспод-ней, теоретик х..!"
Им, этим трепачам от марксизма, и в голову не приходило, что, кроме науки словесных перепалок, которой они упивались, словно глухари, существует еще куда более насущная для политика наука командовать, управлять, властвовать, что в этой-то науке он, в отличие от них, плавает, как рыба в воде, и здесь любой из них по сравнению с ним просто слепой щенок. В полном согласии с его сценарием они в конце концов передушили друг друга собственными руками.
Но даже те, что остались, служа ему не за страх, а за совесть, продолжали раздражать его своим рвением, услужливой эластичностью, вязким гостеприимством. Взять хоть того же Мехлиса: суетливая, готовая на все балаболка. И чего только нашла его дочь в этом пустом и хлопотливом народце?..
- Всё?
- Так точно, Иосиф Виссарионович.
- Успеет, - отмахнулся он и, снисходя, обласкал. - Ну, что ходишь, как в воду опущенный? Бабу забыть не можешь? Дрянь твоя баба, враг, изменница. Мало ли у нас других, настоящих советских женщин? Будет тебе жена, я тебе гарантирую. Иди...
Возвращаясь к прерванному размышлению, он вновь, в который раз за последние дни, подумал о Золотареве. "Таких вот надо выдвигать, не испорченных теоретической болтовней. - Ему вспомнилось, с каким нескрываемым обожанием въедался в него своими васильковыми глазами этот русоволосый детина. - Гнать, гнать пархатых трепачей вместе с толстыми боровами, вроде рыбного министра. С такими, как этот синеглазый туляк, куда надежнее. Справится с Курилами - дать ему министерство".
Ближе к ночи его принялась одолевать усталость: сказывался возраст. Он обессиленно прикрыл веки, и ни с того, ни с сего ему пригрезился вечер в Бакинской тюрьме, перед вторым побегом.
Тогда, помнится, он с утра резался в очко с камерной головкой из местного ворья. Карта к нему шла счастливая, от козырей в глазах рябило, он снимал банк за банком, и когда наконец партнеры выпотрошились вчистую, один из них, знаменитый городской налетчик Самед Багиров, срывая зло, блеснул в его сторону откровенной издевкой:
